Колючая проволока вновь уступила место знакомому строю бежевых сборных шлакобетонных оптовых баз, заправочных станций, фабрик крепежных изделий, складов и прочих подобных зданий. Воскресенье вогнало в паралич и безмолвие все, кроме случайных риэлтерских агентств да стоянок для грузовиков.

Эдипа решила заехать в первый попавшийся мотель, каким бы ужасным он ни оказался — спокойствие и четыре стены порой предпочтительнее, чем иллюзия скорости, свободы, ветра в волосах, разворачивающегося ландшафта. Эта дорога, — фантазировала она, — на самом деле игла, вонзенная в лежащую впереди артерию-автостраду, которая питает заядлого наркомана Лос-Анжелеса, поддерживая в нужном состоянии его душу, рассудок и защищая от боли, или что там у города вместо боли. Но будь Эдипа даже огромным кристаллом географического героина, ее отсутствие, пожалуй, никак не сказалось бы на общей обдолбанности Л-А.

Взглянув на первый же мотель, она, тем не менее, призадумалась. Намалеванная на железном листе нимфа с белым цветком в руке возвышалась тридцатифутовой башней; вывеска, подсвеченная даже в солнечный день, гласила: "Свидание с Эхо". Эдипу не столько напугало собственное сходство с нимфой, сколько скрытая поддувка, которая поддерживала нимфин газовый хитон в постоянном трепыхании — при каждом взмахе приоткрывались вытянутые розовые бедра и огромные груди с алыми сосками. Она улыбалась напомаженной, обращенной к каждому улыбкой — не то, чтобы совсем шлюха, но с чахнущей от любви нимфой тоже мало общего. Эдипа въехала на стоянку, вышла и встала на солнцепеке — среди замершего воздуха она наблюдала, как искусственный ураган над головой приводит ткань в возвратно-поступательное движение с пятифутовым ходом. Ей припомнились мысли о медленном вихре и неслышимых словах.

Комната оказалась вполне сносной — особенно если учесть, что Эдипа не собиралась задерживаться здесь надолго. Дверь выходила во внутренний дворик с бассейном, чья поверхность в тот день была гладкой и сверкала на солнце. Вдали стоял фонтан — с очередной нимфой. Все застыло. Если за другими дверями и жили люди, если они и смотрели из форточек, заткнутых ревущими кондиционерами, она все равно их не видела. Портье — хиппарь по имени Майлз, лет эдак шестнадцати, битловская стрижка, однопуговичный мохеровый костюм без обшлагов и лацканов — нес ее сумки и под нос напевал — не то для себя, не то для нее:

ПЕСНЯ МАЙЛЗА

— Неплохо, — сказала Эдипа, — но откуда у тебя британский акцент? Ведь говоришь ты нормально.

— Все дело в нашей группе, — пояснил Майлз, — «Параноики». Мы пока новички. Менеджер говорит, надо петь именно так. Мы смотрим кучу английских фильмов — для прононса.

— У меня муж — диск-жокей, — Эдипа пыталась казаться полезной, — это всего-навсего тысячеваттная станция, но если у тебя есть запись, я бы ему передала, а он запустил бы в эфир.

Майлз прикрыл дверь, глазки забегали, и он принялся за дело.

— В обмен на что? — перехватывая инициативу. — Тебе ведь чего-то надо, или мне показалось? Перед тобой дитя скандала «Пэйола», ясно? — Эдипа схватила стоявшую в углу телеантенну — первое подвернувшееся оружие.

— Ого! — сказал Майлз, отступая. — Ты тоже меня ненавидишь. — Светлые глазки сквозь челку.

— Впрямь параноик, — сказала Эдипа.

— У меня гладкое юное тело, — заявил Майлз, — и я думал, вы, цыпочки постарше, весьма такого не прочь. — Вытряхнув из нее пару монет за чемоданы, он вышел.

Вечером явился юрист Мецгер. Он оказался мужчиной столь приятной наружности, что Эдипа сперва подумала: там, наверху, верно, шутят надо мной. Он, должно быть, актер. Стоя в дверях, он произнес: — Миссис Маас, — словно упрек, а за его спиной в спокойном рассеянном свете вечернего неба молчаливо сверкал прямоугольный бассейн. В искрящихся, обрамленных огромными ресницами глазах читалась порочная улыбка; Эдипа озиралась в поисках прожекторов, микрофонов, киносъемочных кабелей, но там стоял лишь он — собственной персоной с любезной бутылкой французского божоле, которую, судя по его рассказу, он — бесшабашный правонарушитель — контрабандой провез в прошлом году в Калифорнию под самым носом у пограничников.

— Ведь мне позволят войти, — проворчал он, — после того, как я весь день прочесывал мотели?

Эдипа не планировала на вечер ничего более серьезного, чем посмотреть по телевизору "Золотое дно". Поэтому переоделась в обтягивающие джинсовые слаксы и ворсистый черный свитер, а волосы распустила. Она сознавала, что выглядит очень даже ничего.

— Входите, — сказала она. — Но у меня всего один стакан.

— Я, — оповестил ее галантный Мецгер, — могу пить из горлышка. — Он вошел и уселся на пол, прямо в костюме. Откупорил бутылку, налил Эдипе и заговорил. В частности выяснилось, что она не так уж и заблуждалась, приняв его за актера. Двадцать с лишним лет назад Мецгер был одним из детей-кинозвезд и снимался под именем Детка Игорь. — Мама, — объявил он с горечью в голосе, — из кожи вон лезла, только бы выкошерить меня, как кусок говядины в раковине, она хотела, чтобы я стал обескровленным и непорочным. Порой я думаю, — Мецгер пригладил волосы на затылке, — а вдруг у нее бы получилось? Даже страшно. Сама знаешь, кем становятся мальчики после таких матерей.

— Ты определенно не выглядишь… — начала было Эдипа, но, одумавшись, не стала продолжать.

Мецгер сверкнул огромными, наискось, рядами зубов.

— Внешний вид теперь ни черта не значит, — сказал он. — Я живу в оболочке своей внешности, и не чувствую никакой уверенности. Мне не дает покоя мысль о том, как все могло сложиться.

— И часто ли, Детка Игорь, — поинтересовалась Эдипа, теперь уже понимая, что все это лишь слова, — такой подход срабатывает?

— А знаешь, — сказал Мецгер, — Инверарити однажды упомянул о тебе.

— Вы были близки?

— Нет. Я составлял ему завещание. И ты не хочешь знать, что он сказал?

— Нет, — сказала Эдипа и щелкнула телевизионным выключателем. На экране расцвел образ дитяти неопределенного пола — голые ноги неуклюже сжаты вместе, кудри до плеч вперемешку с короткой шерстью сенбернара, чей длинный язык вылизывал дитятины розовые щечки, от чего тот трогательно поморщил нос и стал приговаривать: "Ну, Мюррей, ну не надо, я и так уже весь мокрый".

— Это же я, я! — воскликнул Мецгер, уставясь в экран, — Боже мой!

— Который? — спросила Эдипа.

— Этот фильм назывался, — Мецгер щелкнул пальцами, — "До последней капли крови".

— Про тебя и твою мать?

— Про этого мальчика и его отца, которого выперли из британской армии за трусость, а он просто прикрывал дружка, понимаешь, и чтобы реабилитироваться, он вместе с мальчишкой следует за своим полком до Гелиболу, где ухитряется построить мини-субмарину, и они каждую неделю проскальзывают через Дарданеллы в Мраморное море и торпедируют турецкие торговые корабли — отец, сын и сенбернар. Собака сидит и глядит в перископ, лая, когда что-то замечает.

Эдипа наливала вино. — Ты серьезно?

— Слушай, слушай, тут я пою. — И в самом деле ребенок с собакой и со старым веселым греком-рыбаком, возникшим не пойми откуда с цитрой в руке, стояли теперь напротив бутафорской панорамы Додеканеса — море на закате, — и мальчишка пел.