Красота существует ради красоты. У неё нет обязательств, предпосылок, аргументов и доказательств. Она ощущала такое нутром и выражала доступным естественным образом. Когда лучше всего умеешь любить – нужно любить. Ей одинаково далеки были протесты старого вояки и запросы шизофреника-эрудита, но что-то внутри безошибочно отделяло своих от чужих. Принадлежность трудовому лагерю легко прочитывалась буквально с лица, то же и циничный снобизм охранников-старост из народа, обеспечивавших нижнюю, важнейшую ступень субординации. Всего более мечтали они о праве стрелять в своих, а лучше и вовсе без предлога, но желанной команды свыше никак не являлось. Далее располагались чуть рефлексирующие, немного понимающие ставленники оттуда, с документальным благословением непосредственно магического синклита избранных. Впрочем, тоже не семи пядей во лбу, крепостные. Все они гордо именовали себя большинством, подразумевая здесь разом неподсудную правоту и индульгенцию – вполне, к слову, обоснованно.
Нельзя сказать, чтобы чужих она ненавидела или не желала, она их просто не воспринимала. Они существовали как пейзаж, смена дня и ночи или погода. Но не более. Провидение дало ей лучший инструмент познания себя и окружающего – глупо было затупить его о выращенный искусственно однородный материал. Для чувства, пусть и самого непродолжительного, всё ж таки требуется личность, а не бумажник или автомат по производству самомнения из комплексов. Приятная меланхолия нападала на неё где-то через сутки после очередной близости и, принимая во внимание темпераментную холодность Арика, теперь уверенно наступала вновь. Развеять тоску существовала масса способов мужского пола в количестве от двух до плюс бесконечности, но на сей раз захотелось её продлить, дать переродиться в нечто большее, чем лёгкий сплин, и посмотреть на интригующий финал. Раз вольность в экспериментах успешно сопутствует с тринадцати лет, отчего бы не дать ей выйти за пределы отчасти изведанной уже постели. Кто знает, на какие ещё радости способна жизнь.
Город захватило радостное ожидание тепла, ещё не скорого, но уже неизбежного. Люди высыпали на улицы, заняли лавочки, оседлали расшитые инеем дорожки, плотной стеной выстроившись перед солнцем. Дышали морозным воздухом, впервые после долгих холодов радуясь его бодрящей колкости. Уходящая зима – что исчезающая по волшебству старость. Наполняя забытой энергией юности, куда-то несёт без цели, улыбается без причины, заигрывает без конца. Существование обманчиво становится жизнью, и хотя годы научили легко распознавать жестокий подлог, до него пока что нет никакого дела. Слишком хорошо, молодо и весело. Лица прохожих светятся приветливостью – не казённой вежливостью госслужащего, но готовностью сейчас же, сию секунду, произнести доброе слово. Или даже помочь с чем-нибудь мило необязательным, вроде подержать дверь в магазине или доходчиво объяснить, как пройти к ближайшей станции метро. Всё будто предвосхищает тепло, включая нелепого морозостойкого бегуна, охотно демонстрирующего физкультурную исключительность из толпы праздношатающихся. В другое время раздражающий необходимостью уступить дорогу, сейчас этот горе-спортсмен вызывает скорее понимающие улыбки одобрения, в которых не чувствуется и капли иронии. Каждый будто стал немного ближе любому, кто рядом, и, хотя итоговое добродушие разнится согласно исходным параметрам человечности, общее настроение доброжелательности неизбежно.
Даже дети её не раздражали. В другое время неумолимая, сегодня позволила несколько ласковых взглядов в сторону обезумевших от радости малолеток. Не их в том вина, если распиханные по кластерам бизнес-процесса взрослые осмеливаются плодить светлое будущее в отремонтированных камерах многоэтажек, воспитывая чад при активном посредстве медиа- и контент-технологий. Телевизор оказался родителем куда более терпеливым наставником, желанным и неприхотливым в быту, так стоит ли ломать копья, если будущий социум всё одно перемелет чадо в однородную удобоваримую массу. Какой-то беспардонный недомерок бросил ей под ноги мороженое, слегка забрызгав сапоги. Она посмотрела на него и тут же возненавидела. Их всех. Захотелось вдруг страсти – не в форме привычной рациональной похоти, но болезненной, злой. Остервенелой, как охватившая только что злость. Ласковой и безбрежной, как непременно последующая за ней тоска. Трагичной, как… Накопленный опыт ярких сравнений дал сбой, бессильно сославшись на список литературы Арика.
Дома будто по заказу её ждала пустота. Она открыла дневник и прислушалась. Нарастающим звоном в ушах летело к ней что-то опасно новое, вот только страха отчего-то не было. Совсем.
– You can be anyone here. Just anyone, – она не понимала язык, но звуки отчётливо походили на музыку, чья незнакомая мелодия готова вот-вот обрушиться словами. – Some say this makes the fate untrue, but the untrue is what they are in fact. At last and at least. Words are the only – reality, obsession, meaning – whatever you like. An ancient code designed to produce space in an obviously timeless zone. And I am the part of it, more powerful of any gods you ever had. And I am here not for scaring, this time just for a piece of acquaintance. Hope you don’t mind. To be true I don’t need to care about that, but I would like to. There is something in yourself that makes me feel respect. To the choices you’ve made and mostly to the very fact that you exist. In the form of imagination, jumping from one perception to another.
Услышав звонок, бессознательно взяла трубку, из которой тут же появился Арик: «Слово. Слова всегда врут, слово – никогда. Не опошляйся до множественного числа, ищи ответ односложный, как смерть. Ищи, или я тебя сам найду – второе, поверь, куда менее предпочтительно. Диктуй адрес, завезу книги сейчас и сам, надо увидеть твоё лежбище».
Когда требуется, люди вроде Арика – если случалось быть кому-то вроде – передвигаются на удивление стремительно. Он мог добраться от окраины города до вокзала за полчаса, успев по дороге захватить из дома рюкзак с вещами. Так вышло и сейчас, незваный гость материализовался на пороге так быстро, будто следил за ней и находился где-то поблизости.
– Показывай, где он, – коротко бросил с порога, аккуратно, но почти мгновенно сняв обувь. Опытная жрица, она узнавала повадки помешавшегося бога. Не сила, но спокойное до флегматичности действие, без капли сомнения или ссылки на невозможность таковое осуществить. Взгляд, наверное, и не потухал, ловким приёмом усыпив её бдительность.
– Здесь, – опасливо дотронулась ладонью до дневника, будто перед ней лежал чей-то ребёнок, означенный на заклание вооружённым представителем этнической чистоты.
– И даже раскрыт, успела?
– Только начала.
– Ещё лучше, – он стоял сзади, положив руку на спину. Едва заметный толчок, лёгкий, но властный, и лопатки сжались в предвкушении. Упиваясь сомнением, не подалась вперёд сама, дождавшись, покуда та же холодная до безжизненности рука не надавила… Точнее, дала понять, что надавила, передавая желанный импульс, и вот уже лицо её совсем рядом с ним. Тем, кому она сейчас будет страстно и бесстыдно изменять, над чьей симпатией привычно надругается, в надежде заслужить достойное прощение. Долгожданный ритм начался. Тот, что сзади, без сомнения умел, двигая бёдрами будто в ритуальном танце. «Это тебе не потный спортсмен корпусом работает», – пронеслась в голове последняя мысль, и тугая вязкая нега, поднимаясь всё выше, окутала мозг холодным компрессом, предоставив её наслаждению всецело.
Кажется, она кричала, молила или молилась, но истерзанное желанием лицо осталось маской для всех, кроме немого наблюдателя из слов. На него смотрела она, перед ним открывалась. Его просила.
Ноги резко свело судорогой, и всё закончилось. Сидящая на полу, всё ещё одетая, но в приспущенном на стройные загорелые ноги белье, она была верхом сексуальности, и гордость сознания этого ненадолго превратила её снова в ребёнка. Арик восторгов, по-видимому, не разделял, вперившись в пустые страницы.
