Её личной предтечей был тамбовский вокзал, который, впрочем, менее всего походил на ворота новых эмоций, представляя собой типичный образчик дореволюционной основательности и изящного практицизма. Вытянутое в линию здание, главный вход, перед ним – круговое движение с какими-то гипсовыми останкам в центре и удаляющийся вдаль проспект. Улица Московская, насквозь прошивающая всякий уважающий себя провинциальный город, мелководная речка, по контрасту массивные дамбы – на пологой равнине не редкость приличные разливы, областная администрация и район элитных квартир приближённых коммерсантов вокруг. Более, следовало с грустью признать, ничего примечательного не имелось. Это и город-то был как бы по недоразумению, так что даже жители его поголовно носили на лице какое-то извиняющееся выражение. Мол, народ мы простой, без претензий, нам бы корову да поросям с утра давать, а тут – на тебе, понастроили хрен знает чего вокруг, картоху посадить негде.
Так ей, по крайней мере, казалось, а скорее, хотелось верить, что попала именно в оазис домостроя, с грубыми мужланами и запуганными жёнами. Безусловно, здесь будет недоставать липовой изысканности накокаиненных столичных бездельников, дорогих шмоток и настоящих, а не купленных на толкучке, мужских трусов приличной брендовой марки; но лучше уж терпеть китайский ширпотреб, чем концентрированное вырождение целой нации. Она сняла приличную по местным меркам квартиру, наняла на уборку помещения и сопутствующие услуги парочку страждущих обогащения малолеток, подключила сигнализацию к вневедомственной охране и начала осваивать контингент.
Лучший атрибут невинности – сама женщина. Бездонное скопище порочных благодетелей, страждущее признания, а не опыта. Она могла быть невинной всякий раз, когда истраченные годы страсти пыталась вложить в единственный момент близости. Искренней в своей продажности. Какая женщина не сможет такое полюбить! Для каждого из Них рождался, взрослел и торжествовал свой образ, а вместе с ним имя. Ведь сколько бы ни участвовало в действии – уже в названии она скрывала желанный импульс происходящему, мужчина всегда один. Тот, что задаёт атмосферу и лейтмотив безграничного торжества. Желания, трагедии или страсти. Ещё лучше – всего разом. Остальные – всего лишь скудно оплачиваемые статисты.
Мама была женщиной, как говорят, своеобразной. Первые микроволновки в настырности своего примитивного алгоритма издавали каждые тридцать секунд препротивнейший трёхкратный писк, возвещавший о долгожданной степени готовности пищи. В их с бабушкой маленькой двухкомнатной квартире подобный концерт мог продолжаться сутками, что говорило о характере родительницы куда более, нежели весь психоанализ разом. Глава семьи, то есть старшая женщина в доме, по случаю счастливой глухоты в эксперименте не участвовала, но юная внучка порой терпела эту какофонию до той умилительной степени, покуда эмаль на верхней кромке зубов не стиралась от скрежета. Первый же урок насилия над собой оставил в сознании отчаянную бессмысленность сопротивления как верный признак борьбы. Именно оттого, повзрослев, она закономерно предпочтёт сразу побеждать.
Отца, конечно же, не было. Не на горизонте, а как-то вообще, хотя он и появлялся регулярно, чтобы оформить пятнадцатилетней дочери очередное нотариальное разрешение на выезд в сопровождении умудрённого опытом воспитания и числом лет покровителя юных дарований. Иногда в составе группы, но чаще одной – дочурка умела прельстить талантами и тонких ценителей. Ей как-то сразу – первый опыт пришёлся на чёртову дюжину – понравились насилие и власть, и причинно-следственная связь между первым и последним. Равно как и наоборот. Безропотная в руках взрослого любовника, порой рыдавшая от боли, она владела им безраздельно, в то время как он всего лишь наслаждался моментом недолгого торжества. Единственная зависимость – первая любовь – ушла для пущего удобства вместе с первым, оставив чувственность не изгаженной примесью того едва заметного, но столь пошло-сокровенного, что и спустя два десятка лет заставляет женщину искать во всяком желанные черты.
Итого в духе классика не вышло, детство сразу как-то перескочило в половозрелую юность, спеша завещать истории трепетные в своём нелепом трагизме эпизоды. Что-то, конечно, осталось, лёгкие проблески фигуры вожатого в юношеском лагере на море, его загорелое тело в плавках не по размеру и запах водорослей под навесом лодочной станции. Изощрённый в ремесле ускоренного взросления, Паша прошёл с ней за двадцать дней смены все этапы посвящения – от девственности до анонсов кассовых порнофильмов.
По возвращении домой она легко могла дать фору ночным бабочкам с пятнадцатилетнем стажем, к тому же подходя к исследованию позывов собственного тела с детским ещё восторгом и неугасающим интересом. Так девушка повзрослела – не в строгом соответствии с уголовным кодексом, а ровно тогда, когда сказала ей об этом природа, оставшись без нажитых воздержанием комплексов и увечий. Ведь мужчина ограничен в этом возрасте лишь обстоятельствами – мало кто снизойдёт до покрытого буграми отрочества пацана, в то время как на женщине висят кандалы общественного мнения, старческой морали и недоступной сладости порока. Первый – не может, вторая – себе отказывает, закономерно получая в нагрузку чувство вины всякий раз, когда в официально взрослой уже жизни отдаётся чувству без оглядки на… Что угодно, по сути: приличия или нормы, погоду и обстоятельства, менструацию, дурной знак свыше или отсутствие кондиционера в номере. В битве с природой лучше проиграть, ведь чем очевиднее будет победа, тем злосчастней дальнейшее существование.
Уже много позже она поймёт, узнав от новых подруг, впервые разделивших ложе с супругом на излёте второго десятка, что есть для женщины безвкусный запах мужской плоти, с тошнотворно-кисловатым привкусом пота и хриплым зловонным извержением. Каково это, воспринимать акт любви не иначе как испражнение одного участника грубой возни в другого. Быть виноватой и повинной, не знать иного соития, кроме как по необходимости. Мудрая уже в юности, впитает как губка атмосферу безнадёжной закрепощённости коллег по новому волнующему ремеслу, превратив чужие слёзы в ярчайшие по силе фантазии унижения, подчинения и безраздельного господства, неизменно основанного лишь на праве силы. Станет еженощно тонуть в марафоне дозволенного насилия вседозволенности, не играть, но становиться жертвой – до тех пор и покуда образ ей интересен. И тогда, отвергнутый, но всё ещё обязательный в силу неумолимой логики рыночных отношений, становился он по-настоящему волнующим.
К семнадцати годам она сделала поразительный по силе очевидности вывод: «Роль проститутки… Роль, никак не профессия, и непременно качественной проститутки. Так вот, есть лучшее применение сексуальности молодой женщины. Здесь и очевидность мотивации: чем лучше выглядишь и за собой следишь, тем выше компенсация и, что куда более важно, антураж, кровать, количество и чистоплотность любовников. Ведь чем более мужчина богат, а следовательно, властен, тем меньше требуется ему самоутверждения, гниловатой потребности возвыситься самому, вместо того чтобы лучшим на свете орудием достойно унизить распластанную во славу его желаний красоту». Стиль изложения с головой выдавал увлечение Тургеневым – его чувственная проза слишком прямолинейна, чтобы быть рождённой вне границ борделя, и ещё – парой нетребовательных с виду классиков, сосредоточившихся на чём-то поистине достойном, вместо того чтобы копаться в грязном белье провонявшего фанатизмом студенчества. Шутки ради она угадывала по первым десяти страницам романа, каково было с интимной жизнью у очередного затвердевшего в камне истории литератора, и не ошиблась ни разу, когда речь шла о соотечественниках. С иностранными оказывалось сложнее, хотя, как правило, всё упиралось в качество перевода. Иногда, впрочем, и пары абзацев взращённого на розовых лепестках пешеходного светофора для обездвиженных хватало, чтобы пересказать дословно жизнь автора одним лишь словом: не дала.
