- Кошку, - равнодушно объяснила Ольга. Она была тощая, высокая, и имела сильную руку и сильный характер.
"И остальное все разовьется", - подумал Петров. И тут к нему пришла мысль, что жениться следует поздно и на совсем молодой, чтобы, когда у нее разовьется спина и командный голос, ты был уже стар и немощен:
" - Гвоздь вбей!
- А не могу - подагра..." - Петров ухмыльнулся и руки потер.
Ольгин папаша глядел на Петрова так, словно Петров выиграл в "Спортлото" или украл брошь в ювелирном магазине.
- С артисткой познакомился, - сказал он. - Сразу видно. Ну и как? Ничего хоть?
Ольга его пресекла - отправила гулять с Ленкой. Накормила Петрова борщом и каким-то роскошным красным перцем, сваренным в меду.
Петров рвался к морю. Доехал до набережной. Погулял, поглядел на пароходы. Какой-то из них привез в Одессу египетское пиво. Пиво сразу выпили. Оно было хорошим. В баре гостиницы "Красная" Петров выпил кофе.
Нет, ему не казалось, что он молодой и стройный. Но теперь он смотрел на молодых женщин не как папаша или, что еще хуже, школьный учитель, - он смотрел на них как равный.
Теперь бы он не краснел и не потел от суетливого рвения, шагая рядом с Зиной, и не казалось бы ему, что он несет из комиссионного позолоченный канделябр. Он бы даже позволил себе анекдот из английского юмора.
Петров был уверен, что Люба больше не придет. Наверное, и не нужно, чтобы она приходила, - будет неловко. Но настроение Петрова от этих мыслей не портилось. Он представил себе, как Люба выйдет в Одессе замуж за моряка. Воображаемый муж ее был складен, загорел и модно одет, но без лица. Петров принялся искать в толпе претендента на эту роль. И почти всех молодых парней браковал. Одни казались ему легкомысленными, другие непривлекательными внешне, третьи слишком привлекательными, четвертые были, по его мнению, предрасположены к питью горькой, пятые - к тунеядству. Но ведь ходил где-то в Одессе тот, "безупречный". Хотя, скорее всего, он тоже заливает за воротник.
Любина история была проста и вместе с тем неудобна Петрову для понимания. Люба уехала из Челябинска в Одессу учиться вовсе не потому, что ее влекло синее море или в Челябинске не было институтов, - отец и мать ее развелись.
Оба были бухгалтерами. Оба были главными бухгалтерами. И развелись. Поделили квартиру. А поскольку квартира была двухкомнатная, Любе места в ней не оставалось. У отца в комнате Люба жить не могла - он все время грозил привести в дом любовницу, иногда даже покупал цветы и бананы. Мать не оставалась в долгу. Она говорила, толкая на плите папину кастрюлю своей кастрюлей:
- Любочка, если тебе хочется, ночуй у меня. Но когда ко мне придет мой знакомый, ты же видела его, такой высокий блондин, ты, естественно, должна уйти к папе. Я думаю, что любовница - это папино буйное воображение. Ну, разве что очень пожилая женщина согласится из чувства жалости... Да, кстати, как тебе понравились мои новые бусы? Это подарок. Мама затененно улыбалась и, напевая что-то изящное, смотрела в окно.
- Нахалка! - кричал отец. - Блудница! - И запирался в своей комнате.
А Люба спала в кухне, благо кухня была у них большая, двенадцать квадратных метров.
Это было четыре года тому назад. Она сдавала тогда на аттестат зрелости. Потом взяла и послала документы в Одесский политехнический институт - просто ей это однажды влетело в голову.
- Так я сюда и запрыгнула, - говорила она. - Папа и мама до сих пор угрожают друг другу своими любовниками и любовницами, а блудницей-то оказалась я. Ну, ничего, вот замуж выйду... А может, не надо? Чего хорошего в этом замужестве? Буду жить как стихия, как буря. - Слово "буря" она едва выговорила - уснула.
Петров все высматривал ей жениха, все глаза проглядел. Он не воспринимал Любу как женщину, только как радостного для себя дружка с женским наличеством, только как парадную дверь, выпускающую его на свободу.
Петров еще погулял по набережной. Зачем-то купил в сувенирном ларьке деревянную расписную ложку, от которой несло подделкой, халтурой и еще чем-то неуважительным. И вдруг сник. Настроение его угасло. Заболела поясница.
Он поймал такси и поехал в Дом творчества, думая о том прекрасном времени, когда можно было, не боясь фальшивой ноты, давать домам такие названия: Дом творчества и Дворец культуры.
Вдоль флигеля, где жил Петров, прохаживался художник Авдей со свертком под мышкой. Увидев Петрова, он заулыбался и как бы толкнулся к нему.
- Не ждали?
Петров действительно его не ждал.
- Я не в обиде, - сказал Авдей. - Но у меня так заведено: сказано сделано. Я думаю, у художника перво-наперво должен быть порядок по моральной части. Иначе не сделаешь вещь. В лучшем случае накрасишь картинку. Правильно я говорю?
- Наверное, так, - сказал Петров.
- Вот. Я принес. - Авдей протянул ему сверток.
И тут из флигеля вышла Люба.
Авдей посмотрел на нее с неприязнью.
- Эта пусть уйдет, - сказал он. - Я стучал - не открыла.
- Так я в окошко видела, что это ты. Зачем же открывать-то. Вот пришел Александр Иванович - и пожалуйста. Ты же к нему идешь, не ко мне.
- Ты что, не была в общежитии? - спросил Петров.
- Была. Никого. Пусто... Скучно...
- Эта пусть уйдет, - упрямо повторил Авдей. - При ней я и разворачивать не стану. - И добавил, сбавляя пыл: - Не поймет. А вякать полезет.
- Пойду прогуляюсь, - сказала Люба и пошла к лестнице, ведущей к морю.
- Ты недолго! - крикнул ей вдогонку Петров. - Ужинать будем! Никакой неловкости от ее присутствия он не испытал, напротив, почувствовал тоску и тревогу, когда она пошла к морю.
В комнате Авдей развернул сверток и поставил на стол у окна череп.
Петров вздрогнул. Ему стало неловко за Авдея и за себя. За то, что он чего-то ждал.
Череп был темен. Не было в нем стерильной бежевости школьного пособия - его настоящесть отталкивала. От него веяло тысячелетиями беды. Висок у него был пробит. Голые челюсти, казалось, смеялись. Он стоял на эбонитовой пластине. Вертикально. Даже чуть наклоненный вперед - под основание черепа был поставлен плексигласовый кубик. В передней части пластины белела гравировка: "Череп скифа с наконечником стрелы. V век".
