– Следующий!

Он схватил свой чек дрожащей рукой и бросился к очереди у прилавка. К горлу вдруг подступил ком, в ушах застучало и когда, наконец, добравшись до прилавка, он протянул чек продавщице – то не мог сказать ни слова, только молча, трясясь от волнения, показал пальцем на то, что ему было нужно.

– Пожалуйста, – подала ему конверт с пластинкой продавщица.

«Есть! Он мой!» – гремело у него в голове.

Прижав пластинку к груди он стал пробираться к выходу. Очутившись на улице – еле добрёл до ближайшей скамейки, и плюхнулся на неё: ноги подкашивались от волнения. Мир словно перестал существовать для него; исчезли звуки, исчезло время и пространство… Был только синий конверт пластинки с фотографиями музыкантов…

Немного успокоившись, он осторожно достал из конверта чёрный диск – на спиральных бороздках ярко вспыхнула радуга.

«Вроде не завален…» – удовлетворённо констатировал он, рассмотрев обе плоскости.

Он долго сидел на скамейке, отрешённо глядя на проходивших мимо людей, на проезжавшие машины, на игру пятен света, пробивавшегося сквозь листву, и даже не заметил, как вновь пошёл дождь – капли попали на конверт и руки: он вздрогнул, глянул на небо, затянутое свинцовыми тучами, вскочил, засунул конверт пластинки под майку и побежал домой.

Дождь словно пробовал свои силы – сначала редкие крупные капли полоснули по земле, а потом с высоты низвергся ливень, в минуту затопивший все улицы: водяные потоки неслись по асфальту, исчезая в канализационных люках и решётках, деревья пригнулись от свалившейся на них тяжести, жестяные крыши остановок гремели как барабаны…

Насквозь мокрый, он перебегал от дома к дому, от подъезда к подъезду, прикрывая обеими руками конверт под своей майкой.

Раскаты грома бились между стенами домов, от них дребезжали окна и хлопали двери.

Он добежал до трамвайной остановки полной народу, спасавшегося от ливня, и тут же вскочил в подошедший трамвай; за стёклами поплыл размытый городской пейзаж… Скорей бы добраться до дому… И только бы пластинка не испортилась!..

Он осторожно ощупал конверт под майкой, но не смог определить – сильно ли тот промок, а пять остановок ему показались вечностью:

«Всемирный потоп какой-то…»

Мокрая одежда неприятно липла к телу, с волос на лоб и глаза стекали струйки воды, – он поминутно утирался, но толку от этого было мало: руки тоже были мокрыми и он вновь и вновь зажмуривал затекающие глаза…

– «Московская»! Следующая – «Зелёный бульвар»! – раздалось из салонных громкоговорителей; трамвай, лязгнув, остановился, скрежетнул дверьми и выпустил его наружу.

Прыгая через огромные лужи, он влетел в родной двор, и в несколько секунд оказался в своём подъезде: вынул из-под майки конверт – тот был безнадежно мокрым… Сырой картон расползался от малейшего прикосновения…

«О, чёрт!»

Взлетая – через три ступеньки – на свой этаж, он судорожно пытался достать ключ из промокших брюк, а открыв, наконец, квартиру, – прямо в прихожей содрал с себя одежду и бросился в ванную комнату; осторожно вынув пластинку из испорченного конверта, он тщательно протёр её полотенцем и только потом вытерся сам…

Ничего страшного – воды на диск попало совсем чуть-чуть; картонный конверт и его майка всё-таки защитили диск…

В своей комнате он включил проигрыватель, поставил на него пластинку и, затаив дыхание, опустил на её поверхность иглу… Мощный аккорд, совпавший с раскатом грома, заставил его вздрогнуть: по телу побежали мурашки, – то ли оттого, что он озяб, то ли от той музыки, что вырывалась сейчас из динамиков… Он впитывал в себя этот ритм, эти мелодии точно так, как земля впитывала в себя хлещущий ливень…

Дождь давно закончился, небо вновь прояснилось и посинело, а он снова и снова ставил пластинку сначала… Кто-то из соседей, не выдержав слишком громкой музыки, застучал по батарее центрального отопления, – тогда он подключил к проигрывателю отцовский танкистский шлем, переделанный в наушники, и отключил динамики…

Музыка звучала в нём, его комната стала выглядеть совсем по-другому, да что комната! Он чувствовал – весь мир изменился; теперь уже никогда не будет так, как было прежде, теперь есть этот ритм, эти песни… Теперь всё будет по-другому, всё будет иначе… Необъяснимые радость и восторг переполняли его – в этой музыке столько энергии, что ей тесно в канавках дорожек чёрного диска, и она заполняет собой всё пространство, слетая с иглы, удвоенная, учетверённая усилителем!

Кто-то постучал пальцем по шлему – он сдёрнул его и обернулся: рядом стояла мать:

– Мам…

– Ты хлеб купил?

– Мам… Нет… Я купил пластинку… – он показал ей конверт.

Мать улыбнулась:

– Понятно…

Он вскочил на ноги:

– Хочешь, я сейчас сбегаю? Я быстро!

– Сиди уж! – махнула рукой мать; – Займу у соседки…

– Может всё-таки сбегать?

– Куда? Все магазины закрыты – девятый час уже…

– Девятый?! – ужаснулся он.

– Вот вернётся отец… – пообещала мать, выходя из квартиры.

«Какая же я скотина! Я же должен был в два часа…» – вспомнил он, бросившись к телефону, но замер в нерешительности перед ним: звонить или нет?

«Я ведь так её обидел… Она не захочет со мной говорить… И будет права…»

Он поплёлся в свою комнату и сел у окна: на западе догорал багровый закат, солнце быстро падало за горизонт… В домах зажигались огни, и квадраты окон светились в ультрамариновых сумерках…

Вернулась мать, зашла к нему в комнату и потрепала его шевелюру:

– Постригся бы… Есть хочешь?

– Нет, спасибо, мам… Не хочется…

– Ложись-ка тогда спать; уже поздно…

– Да, – кивнул он головой…

Один вечер трудного дня из жизни… Один, ушедший в прошлое, день… Но завтра будет другой, а за ним – великое множество дней… Разных и не похожих друг на друга… Радостных или не очень, – неизвестно, но всё равно приятно, когда впереди целая вечность…

Мать ещё долго что-то делала на кухне, а он лежал в своей постели и, сквозь наступающую дрёму, думал:

«Я пойду завтра к ней… Попрошу прощения… И подарю ей этот диск… Она поймет… Она поймет, когда услышит «Can't bay me love»… Любовь не купишь… Она поймет…»

КАИН И АВЕЛЬ

…Отца хоронили в пятницу; шёл мелкий моросящий дождь – будто бы на один день апрельская оттепель обернулась осенью…

Пётр стоял у края могилы, отрешённо глядя на гроб, где лежал отец, чьё восковое лицо блестело от мелких капель воды…

Старухи-плакальщицы заученно причитали в полголоса, утирая слёзы краешками платков, мужики и бабы молча стояли вокруг…

Всё как-то затянулось; чего-то ждали – никто не решался нарушить повисшую паузу, только вороны, безразличные и равнодушные ко всему происходящему, изредка каркали с ветвей голых берёз.

– Петя… – тронула за рукав Петра жена: – Попрощайся с отцом…

Пётр вздрогнул, словно очнувшись от оцепенения и как-то покорно, не по своей воле, шагнул к гробу и, встав на колени, поцеловал отца в холодный мокрый лоб…

Плакальщицы завыли чуть громче: мужики заколотили гроб крышкой и взялись за верёвки… Гроб, качаясь, нырнул в яму, и первый ком сырой земли шмякнулся о доски со звуком куска мяса брошенного на прилавок… Петра передёрнуло и он, не дожидаясь никого и не оборачиваясь назад, побрёл с кладбища в село…

За спиной врезались в вывороченную землю звонкие штыки лопат… Сорвавшиеся с деревьев вороны понеслись дикой круговертью над грязным полем в лишаях ещё не растаявшего снега…

Кто-то шёл за ним, – это была Мария,– но она не посмела окликнуть его и только брела следом.

Грязь, вперемежку с прошлогодними листьями, липла к сапогам и мешала идти… С кладбища доносился стук топора – вбивали в землю сосновый, пахнущий смолой, жёлтый крест…

– Ну, люди добрые, помянем раба божьего Илью… Пусть земля ему будет пухом… – негромкий гомон стих, все сжали в руках стаканы с водкой; кто-то перекрестился…