— А, к черту все! — Он вскочил и побежал в огород. Пелагея только согнулась горестнее, неутешней.

Павел походил, поостыл, вернулся. Пелагея сидела все в той же позе.

— Ну, ладно, ладно, — хмуро и чуточку просительно сказал он. — Никуда я не поеду. Чего выть?

Она дернулась к нему, преданно схватила его руку и, целуя ее, припадала к ней мокрой щекой, лбом, прижимала к груди.

— Павлик, — вот ей-богу! — душу выложу за тебя. Сгорю вся, чтоб только… — она забилась в сухих рыданиях, — чтоб только… ты… чтоб ты…

— Ну ладно, Поля, ладно, — растроганно гладил он ее по горячей безропотной спине. — Не нужно, слышишь, не нужно.

Пелагея руками, кофточкой утирала лицо.

— Павлик, ты думаешь что — и мне счастья неохота? Или я не заслужила его? Ведь всю жизнь вот этими руками… Разве мало…

— Да заслужила, заслужила, — утешал Павел, хмуро думая о том, что нет, не в его силах оторвать Пелагею от векового, в плоти и крови заложенного благополучия — чудилось оно ей за высокими изгородями, в подвалах и погребах, в окованных сундуках. Сердцем срослась с этим…

— Так куда же от добра убегать? Счастье, его что — на дороге ловят, что ли?

— А кто его знает, — вздохнул Павел, — где оно? Может, и там. А может… Хотя нет, здесь его не словишь.

Она притихла, но руку его все не выпускала, прижимала к груди.

— Только… останься, Павлик. Подумай сам, — у нее опять задергалось лицо. — Сам посуди — ну что я тут…

Он поморщился и осторожно потянул руку.

— Ладно, ладно, договорились же. Останемся. Тут будем околевать! — последнее вырвалось неожиданно, против воли, и Павел почувствовал, как вздрогнула и обмякла Пелагея, — поняла. Он упрекнул себя — надо было бы уж как-то держаться. Хотя как тут…

Они сидели рядом и думали о разном. Павел огорченно судил человека за его непоседливость, за его мятущийся, все ищущий чего-то дух. Уж, кажется, смерть заглянула в глаза — выжил; болтался бы неприкаянно, и еще неизвестно, чем бы дело кончилось — нашел спокойный, сытый угол, нашел человека, которому мигни только… Но нет, тянуло опять куда-то, манило убегающее счастье нескончаемых дорог. Чем дальше, тем больше виделось ему звонкое многолюдье стройки, очищенное от скорлупы опалубки шершавое тело плотины, бурлящая в бетонных упорах стремнина реки. И над всем этим, над речным алтайским неоглядьем, в подоблачной самой синеве парил он сам и всем телом, подмышками чувствовал бодрящий ущельный ветер речных верховьев. И знал ведь, что это не насовсем, опять потянет куда-нибудь… Так неужели же, черт возьми, никогда не бывает счастлив человек!..

Во дворе артели валялся старый, заросший грязью автомобильный мотор. Купил его еще, кажется, в третьем году завхоз Александр Моисеич для каких-то ему одному известных надобностей — не то строить что-то собирался, не то просто так, случаем, по дешевке приобрел. Александра Моисеича в артели давно уже и след простыл, а мотор все валялся в углу двора, зарастал грязью и ржавчиной. Павел, последнее время зачастивший сюда, взялся за этот мотор и мудрил с ним непонятное — развинчивал, чистил, собирал. Взялся он за это скорее не из уважения к давнишней просьбе Фаины Степановны, а от скуки: после тогдашнего разговора с Пелагеей он все чаще стал отлучаться со двора — лишь бы куда-нибудь… На второй день к нему приплелся пронзительный дед со сломанным козырьком. Помощи от него большой не было, но все вертелся рядом, что подержать, подать — пожалуйста. Любил дед поговорить, а особенно о машинах. Павел, хмурый, сосредоточенный, прогнавший от себя даже прибежавших было Василия со Стешкой, деда, как ни странно, терпел и даже изредка подавал голос.

— Машина, она что? — разглагольствовал дед, сидя на обрубке бревна и глядя, как измазанными по локоть руками Павел роется в медных кишках мотора. — Она — тянет. Да. Значит, за то ее и уважают. А чем она тянет? Кара… — что? — карасином. Верно. Ты смотри, Павлуха, если тебе что надо: подать, сбегать — говори. Я это могу.

— Нет, нет, сиди, — отзывался Павел, не обращая на деда внимания.

— Ага, тогда ладно. А что главное сейчас в технике?..

Наконец мотор был отремонтирован, вычищен, заправлен. Еще накануне Павел попросил Фаину Степановну достать из склада старый, местами уже изъеденный мышами шкив. Начала работать шерстобитная машина. Пронзительный дед ходил по деревне гоголем.

— Ты думаешь, что сейчас главное в машине? — приставал он к встречному и поперечному. — Карасин… Карасин — это само собой. А шкив? Верно. Вот возьми нас с Павлухой…

Фаина Степановна пригласила Павла в конторку и там, сама приняв от бухгалтера, протянула ему триста рублей — премию не премию, а что-то вроде благодарности от артели. Павел смутился, стал отнекиваться.

— Что вы, Фаина Степановна! Нет, нет, я это так…

— Бери, бери, — просто сказала она и положила деньги на стол. — Бери, твоя любит деньги. Пригодятся.

Павел покраснел, опустил глаза, но деньги взял. Когда он уходил, Фаина Степановна пожаловалась:

— Забивает, совсем забивает нас колхоз. Боюсь, не поедут со мной люди. Переехать-то мы переедем, а людей придется новых набирать.

И попросила:

— Ты почаще теперь заглядывай. От тебя нам только польза.

Это подумалось Павлу впервые, и если бы не деньги, кто знает, может, никогда бы и не пришло в голову — ведь сколько он живет у Пелагеи, а только в первый раз несет в дом. Ну что там за помощь от него была? Сено, погреб, ну разве когда забор починит. А мужчина все-таки должен быть главой семьи, кормильцем.

Павел с подчеркнутой небрежностью бросил деньги на стол и, делая вид, что не замечает восхищенного изумления Пелагеи, пошел мыть руки. От железной копоти и ржавчины теперь надо было отмываться неделю. Пелагея не знала, чем и угодить, — поливала на руки, достала новое полотенце и все глядела, ласкала его счастливыми бабьими глазами. Ночью, притихшая под его тяжелой, пахнувшей железной окалиной рукой, она шептала, перебирая на его рубашке пуговки, — советовалась:

— Думаю козу, Павлик, купить. Сейчас можно совсем по дешевке взять.

— Да зачем она тебе? — лениво возражал Павел.

— Молоко, Павлик, у коз густое. Специально пьют, когда грудя слабые.

— Еще чего, от нее пакости не оберешься.

— А я привяжу. Я буду ходить за ней, ты не бойся!

— Ну ее к черту. Нашла тоже…

— А может, ты себе что хочешь? Ты говори, говори!

Потом она поделилась давнишним желанием — купить насос. Для поливки огорода.

— Такие, знаешь, есть большие насосы. На керосине даже может работать. Завел и иди себе, он сам польет. Ты и не видишь, — упрекнула она, — у меня уж руки от ведер отваливаются. Ну-ка потаскай на этакий огородище!

Против насоса Павел не возражал. Он даже оживился, представив себя ранним, еще до восхода солнца, утром в огороде; веселая вода с треском вырывается из медного наконечника, рвет из рук шланг, а он вдруг вздымает холодную струю вверх, на мгновение построив в воздухе гарусное коромысло радуги. Нет, насос купить можно.

— Только есть ли они в магазине?

— Я найду, — успокоила Пелагея. — Есть там у меня… знакомый один. Деньги только надо.

— А сколько? — Павел огорчился: нет, этих, что у него, не хватит. Жалко, насосишко бы действительно не помешал. Чем ведрами, так лучше… как говорит дед — механизация. С этого дня на Павла то ли блажь нашла, то ли в самом деле загорелся — насос не выходил из головы. Особенно вечерами, поливая с Пелагеей огород, он ломал голову — надо, надо добыть где-то денег. С насосом бы дело пошло!

В конце концов он решился — пойду! Оделся и направился в артель, к Фаине Степановне. Но чтобы не подумали, что пришел наниматься специально, Павел походил по двору, минут двадцать посудачил с пронзительным дедом, который теперь целыми днями отирался около отремонтированного мотора. В конторку к Фаине Степановне зашел как бы мимоходом, от нечего делать.