— Да скорее ты! — не вытерпел он, выскакивая под дождь и помогая ей спустить с плеч тяжелые корзины. Она поставила их на траву и, улыбаясь мокрым упругим лицом, восхищенно произнесла:

— Ну и дождь! Для картошки — самое что ни на есть! Успели свою-то посадить?

Волосы ее были мокры и небрежно забраны на затылке. Она стала рядом с Павлом, прижавшись к нему горячим мощным бедром. Рукавом кофточки она утирала мокрые щеки и то локтем, то грудью невзначай задевала его.

— А я в аккурат стирку затеяла. Вот наказанье! — Пелагея распустила волосы и, закручивая их жгутом, выпуклыми озорными глазами смотрела на него снизу вверх. — Все бережешься. — Она вынула изо рта шпильки и, морщась, стала закалывать густые тяжелые волосы. — Хоть бы погрел, кавалер.

И нельзя было понять — шутит она или говорит серьезно. Павел сконфуженно фыркнул и — будь что будет! — неловко обнял ее за мокрые плечи.

— Горячая-то, как печка, — бормотнул он, почувствовав ее податливое движение.

— Уж будто, — она просто повернулась и, зажав груди между локтей, прижалась к нему животом и ногами.

— Совсем как печка. Знаешь, есть такие. У нас в бараке была…

— Уж будто, — близко шевелила она теплыми крепкими губами, — так я поверила…

Павел осторожно поцеловал ее в мокрый холодный глаз. Она быстро и горячо прикоснулась губами к его шее.

Дождь утихал.

Мимо Павла и Пелагеи, обнявшихся у дерева, проехала, разбрызгивая грязь, колхозная полуторка, полная промокших людей. Они кричали что-то озорное, вскочив, махали руками. Пелагея испуганно отпрянула и злыми глазами проводила машину.

— Чего ты? — потянулся к ней Павел. Она отвела его руки и поправила кофту.

— Теперь пойдут языками чесать! — процедила она, дрожа бровями.

— Да ну… — Павел взял ее за плечи, но она властно сбросила его руки. Вышла из-под дерева, взяла коромысло, поддела корзины.

Павел оторопело молчал.

— Приходи сегодня, как свечереет, — бросила она, не взглянув на него.

— А куда? — простодушно спросил он.

Она рассмеялась, не разжимая губ, неожиданный румянец ожег ее щеки.

— Домой, куда же еще? — грубовато сказала она и, подняв тяжелые корзины, пошла прочь, твердо ставя белые, заляпанные до колен ноги.

Едва дождавшись сумерек, Павел стал одеваться. Анна удивилась:

— Ты куда это?

— Что? — Он сделал вид, что возится с ботинком.

— На ночь-то, говорю, куда?

— Да так, пройтись, — пробормотал он, стараясь говорить как можно равнодушнее.

То ли поверила, то ли поняла Анна, но с расспросами больше не приставала. Павел, вздрагивая словно от озноба, вышел на темный сырой двор, под очистившееся звездное небо.

Ставни окон у Пелагеи были закрыты, и это несколько обескуражило Павла — он намеревался постучать в окно. Встав на завалинку, он заглянул в щель. Пелагея в одной рубашке, с голыми руками, сидела на постели и расчесывала волосы. Павел осторожно раз-другой стукнул в ставень. Пелагея обернулась, и Павел увидел ее хмурые, строгие глаза. «Неладно все-таки я, — упрекнул он себя. — Еще прогонит. — Он потоптался, повздыхал. — Но ведь звала…»

Калитка ворот была не заперта, и это приободрило Павла. Открыта и дверь в сенцы. Услышав его возню в сенях, Пелагея, не одеваясь, выглянула из избы. Узнав, равнодушно сказала:

— Только закинься.

И ушла.

Павел на ощупь нашел крючок, запер дверь.

В кухне было темно, в углу около печки, на разостланном полушубке, спала, разметавшись, девчонка. Павел, осторожно ступая на носки, прошел в комнату, где горел свет. Пелагея, откинув одеяло, приготовилась ложиться. Павел широко открытыми горячими глазами напряженно смотрел на ее глянцевые толстые колени под короткой рубашкой. Она сердито накинулась одеялом, отвернулась к стене.

— Ну, не пялься. Туши лампу да ложись…

Недавнее ненастье не прошло для Павла бесследно. Видимо, как ни берегся, а простуду все-таки подхватил — на второй день неожиданно подскочила температура, ввалились виски и выступил скупой липкий пот. Занедужил он вечером, у Пелагеи. Она всполошилась, забегала. Достала из подполья малинового варенья, принялась сапогом раздувать самовар.

Павел лежал, морщась от иссушающего, волнами набегавшего жара.

Пелагея напоила его чаем, укрыла и ночью то и дело прислушивалась — спит, нет? Утром она никуда не пустила его, оставила у себя. Скоро пришла Анна. Павел неловко застеснялся перед сестрой, но она, похоже, отнеслась к их сближению как к чему-то само собой разумеющемуся. Пока Пелагея носилась по избе, готовя угощение, Анна, скромно поджав под стул ноги, вела с Павлом пустой, обязательный разговор. Сначала он боялся, что Анна начнет выговаривать ему, оставшись с ним наедине, но Пелагея уходила и приходила, а сестра продолжала степенно рассказывать о вчерашней встрече с председателем артели Фаиной Степановной, энергичной, недеревенской женщиной, с короткой прической и вечной папиросой в зубах; она справилась о Павле, но о причине не сказала, видать нашла какое-то заделье. Анна высказала догадку, что артель хочет предложить ему работу — им до зарезу нужен был человек, знакомый с моторами. Но торопиться, по ее мнению, не следовало. Хорошо бы сходить в МТС, трактористом устроиться или еще кем… Там бы жил и горя не знал, тракторист всегда с хлебом. Вон у них в колхозе звеньевая Стешка — уж, кажется, всего девка добилась, а все тянется, ждет: на тракториста хочет учиться. Василий, пимокат, все пороги обил — сватается, но Стешка ни-ни… А почему? В МТС охота. Это пока колхоз бедовал, так артельные жили и в ус не дули. А теперь Стешка при осеннем расчете сама Ваську сможет прокормить. И пусть артель хоть сто моторов ставит — известно, какие их заработки… Так что лучше в МТС.

— Какой теперь из меня толк! — Павел, морщась, натянул до подбородка одеяло. — А тут еще вот покос подходит.

Да, Павел заболел не вовремя. Подходила самая горячая пора — покос. Пелагее только и не хватало что его болезни!

— Ничего, — утешала она. — Справлюсь. Да к покосу-то еще что бог даст.

К покосу Павел немного оправился, но слабость была великая. Однако, жалея Пелагею, он упросил взять его с собой: все хоть чем-нибудь поможет. Она посмеялась, но взяла.

Поехали вдвоем — девчонку Пелагея отвезла на другой же день к какой-то далекой родне на заимку. Пропасть у нее было родни в этих краях — все крепкие, осадистые бородачи, угрюмо соблюдавшие за высокими тынами ухватистый дух кержацкого хозяйствования.

Косили за речкой, в ложке. Собственно, косила одна Пелагея, а Павел лежал в тени около телеги и смотрел в белесое от жары небо. В безветренной глухоте буйно пахло натоптанным разнотравьем, дегтем от колес и сбруей. Подходил стреноженный мерин, сочно хрумкая стершимися зубами, звякал недоуздком. Павел изнывал от безделья. Но ему, видно, теперь только и оставалось, что лежать. Он попробовал было взять в руки литовку, сделал привычный замах, но литовку понесло черт те куда, и он сконфуженно вытер ее острый, как змеиное жало, конец, запачканный в земле.

— Лежи, лежи, — счастливо улыбалась ему запотевшая Пелагея. — Копи силы. Управлюсь и без тебя.

Выставив вперед ногу, она широко, по-мужски, отводила вправо плечо и плавными сильными движениями стелила полукружьями траву. Просыпаясь, Павел видел небольшие копешки, к вечеру вырос стожок.

Сметывали, когда уже темнело. Павел, почувствовав себя лучше, помогал — принимал на возу и утаптывал сено. Пелагея сама запрягла и вывела подводу на дорогу.

Ехали шагом, под меркнущим безветренным небом. Павел попросил вожжи — править. Пелагея охотно уступила и перебралась на его место. Павел деловито встряхивал вожжами. Так, словно муж и жена, они проехали на виду у всей деревни. Когда подъехали к дому, Павел не дал Пелагее спрыгнуть с воза, а слез сам и, отперев ворота, по-хозяйски ввел подводу во двор. Пелагея, счастливо оглядываясь с воза, цвела улыбкой. Она недоверчиво подождала, когда Павел, вызвавшись сам сметать воз, начал перекладывать сено с телеги на поветь, — боялась, что ничего у него не получится. Но Павел, хмелея от неожиданного прилива сил и от этого еще больше входя в рабочий азарт, припомнил забытую мужицкую сноровку и, ловко перехватывая вилы, аккуратными пластами выкладывал ровненький стожок. Пелагея подхватилась и захлопотала — принялась таскать воды, топить баньку.