Собеседница сочувственно цокала языком.

— Насовсем приехал или как? Не спрашивала?

— А куда ему, милая Пелагеюшка, теперь деваться? Ни отца, ни матери…

«Ах вон это кто!» — догадался Павел. Ему вдруг страшно захотелось увидеть ее, посмотреть, что же сталось из тонконогой соседской Польки, дочери сурового и прижимистого старика Макара. Самого Макара уже не было в живых — это Павел знал еще из вчерашних рассказов сестры, — а вот Пелагея молодец, не растерялась, одна вела хозяйство. И смотри ты, чуть свет заявилась, первой проведать пришла. Видно, помнит еще, не забыла.

— С работы-то отпустили его? — свистящим шепотом допытывалась Пелагея.

— А на что он им теперь сдался? Уж такой худющий, уж такой…

— Насовсем?

— Насовсем, милая, без возврату.

— Посмотреть бы, хоть глазком одним.

— Спит.

— Я тихо-онько…

Павел услышал возле двери робкие, крадущиеся шаги. Из озорства он закрыл глаза, притворился, что спит. Дверь скрипнула, и Павел почувствовал, что на него смотрят. Он терпел, не разжимал глаз. Смотрели долго, и он уж задрожал ресницами, чтоб открыть глаза и рассмеяться: «Ну, здравствуй, соседка!» — но дверь легонько стукнула и донесся голос из кухни:

— Нос-то как у цыгана.

— Вот, — жаловалась Анна, — как его теперь выхаживать?

— Молока надо. Парного… С медом.

— Шутка сказать! Тут корова, как на грех, бросила доиться…

— У меня есть. Я буду, если что…

Павел, не прислушиваясь к шушуканью женщин, лежал с закрытыми глазами — все хотел представить себе Пелагею: какая она сейчас? Перед уходом в армию, гуляя последний вечер в деревне, он напился пьяным и на вечерках все время танцевал с Полькой. В перерывах между танцами он держал ее за несмелые огрубевшие пальцы и без остановки молол какую-то чепуху. Все, конечно, смотрели на него, все видели и замечали, но не подавали вида. Так уж повелось — пусть последний вечер погуляет. Поздно ночью, провожая Польку, он осмелился и, неумело схватив ее, поцеловал где-то возле уха. Полька испуганно рванулась и убежала — только лязгнула калитка. Он еще долго топтался возле ворот, все ждал — может, выйдет? Не вышла… Вот и все. Может, было и еще что, но теперь уж не помнит. В памяти почему-то особенно отчетливо всплыл только этот неловкий поцелуй, всплыл и до боли напомнил ему о неомраченном юношеском времени, когда все казалось легким и пустяковым, без забот, неудач и болезней.

На улице, за окнами, звенел чей-то пронзительный старческий голосишко:

— А без техники мы что — не артель. Машины есть, а стоят. Значит, надо звать спеца… — что? — специалиста. Да. Иначе все — что? — разбегутся. В колхоз уйдут. Верно…

«Как телега», — усмехнулся Павел, припоминая, у кого в деревне был такой голос. Не помнил. Вот ведь время что делает — уж, кажется, все в этой деревне было исхожено, иссмотрено, а забыл. А ведь знакомый чей-то голос… Ишь расскрипелся!

Незаметно Павел уснул и проснулся поздно, освеженный и окрепший. Окошко в горнице было закрыто от солнца полотенцем, и в комнате царил приятный полусумрак. Сестра чутко стерегла сон больного.

Павел попробовал подняться и поднялся, сел, спустил с кровати худые незнакомые ноги. Слегка кружилась голова. Анна словно поджидала, когда он поднимется; она заглянула в дверь и, увидев его сидящим, вошла.

— A-а, Аня… — улыбнулся он, держась руками за койку.

Анна, стараясь не глядеть на его голенастые ноги и выпирающие из-под ворота рубахи ключицы, улыбчиво кивала:

— На родной-то сторонушке небось слаще… И спишь, и сон видишь… Я уж сегодня и петуха отнесла к соседям, чтоб не кричал.

— Хорошо поспал, Аня, спасибо, — медленно произнес он, чувствуя, что поднялся все-таки зря, надо было лежать; но сейчас ложиться уже не следовало — напугается, захлопочет сестра. Он кое-как оделся и вошел в кухню. Здесь было жарко от натопленной печи и неудержимо солнечно — Павел даже глаза прикрыл.

Анна бросилась к распахнутому окошку.

— И что ж это я? А ну прохватит!

— Да нет, нет, — остановил он. — Чего уж я… Кто это приходил утром?

— Слышал? — живо обернулась Анна. — А уж мы старались…

— Так кто?

— Кто, кто… Пелагея, не знаешь, что ли.

Сказано это было таким тоном, что у Павла порозовели скулы — неужели о чем-нибудь вспоминали?

— Уж так она просилась поглядеть, так просилась. Нет, говорю, и не пустила. Ладная такая бабочка, хозяйственная.

— Ну, ну, — Павел опустил глаза.

Сестра собирала на стол.

— Давай-ка садись, — командовала она. — Я тебя кормить буду.

И когда Павел увидел гору золотистых оладушков, дрожащей рукой выбрал один — горячий, прожаренный, хрустящий, нетерпеливо обмакнул его в чашку с медом и отправил в рот, — от блаженства и благодарности невольно прикрыл заблестевшие глаза: «Да, хорошо дома!»

Едва стемнело, к Анне прибежала рыженькая востроглазая девчонка, принесла кринку парного молока.

— Мамка сказала, чтобы отдать… Вот.

Поставив кринку на стол, она воровато стрельнула глазами в горницу, оттуда на нее с интересом смотрел приподнявшийся худой, заросший черными волосами мужик.

— Чья это? — спросил Павел, хотя уже давно догадался.

— Ее.

— Большая, — задумчиво произнес он, припоминая в девчонке что-то знакомое.

— В школу пойдет. Пелагею так и не видал?

— Нет. Где я ее увижу?

— Ладная стала баба. Одна, а живет — куда тебе с добром. Хороший бы человек нашелся — и горя бы не знал. Уж она о тебе приставала — все выспрашивала. Видно, приглянулся…

Павел понимал намеки сестры, и они злили его. С беспощадной жестокостью к себе, к своей слабости, он сказал, медленно укладываясь на спину:

— Какой теперь из меня жених!

И нехорошо усмехнулся.

Медленно набирала силу весна. Дни стояли погожие, сухие. Многие отсадились в огородах.

Павел окреп настолько, что помогал сестре делать грядки — граблями разбивал комья сохнущей земли. В соседнем огороде он несколько раз видел Пелагею. В первый день он издали коротко поклонился ей и отвернулся. Почувствовал на щеках лихорадочный, тугой румянец. Ни он, ни Пелагея не делали попыток увидеться, и Анна понимала их и не пыталась ускорить ход событий. Да Пелагее было и недосуг — еле поспевала везде. Торопилась и Анна — с огородом она, за колхозными работами, припозднилась.

Подошла родительская суббота, и, как Анне ни хотелось сходить на кладбище, терять день она не решалась. Она попросила Павла, и тот от нечего делать согласился. С детства еще помнились ему тихие, благостные дни родительских суббот, когда все село тянулось на кладбище посидеть над родными могилками. Анна напекла ему оладьев, сварила несколько яиц. Завязала все в узелок — раздать на кладбище богомолкам за помин души.

Народу на кладбище оказалось мало, куда меньше, чем в те годы, и Павел удивился — то ли веры в людях стало меньше, то ли за делами некогда. Он с трудом нашел могилы отца и матери: стояли они когда-то на отшибе, в молодом зеленом березняке, а теперь столько понаселилось вокруг! Но могилы выглядели аккуратно — Анна за делами не забывала и о стариках. Павел с горечью подумал, что вот, старое умирает, а молодое растет, и все почему-то видел перед собой востроглазую девчонку Пелагеи.

Сколько сидел Павел — он не знал. Поднималось и припекало солнце, откуда-то издалека, из-за реденьких, еще не оперившихся березок, доносился тихий, упокойный благовест. Над маленьким старым кладбищем, над могилами и головами живых, над крестами и березками раскинулось голубое, бездонной синевы вечное небо. Все дышало здесь земным нетронутым покоем. Павел подождал, не подойдет ли кто, кому, как наказывала сестра, можно отдать узелок и попросить помянуть рабов божиих Данилу и Меланью, но богомолки, как на грех, обходили этот далекий, глухой угол кладбища. Или их действительно меньше стало?

Сумрачный, тихий, разморенный думами, Павел не спеша шел между могилами. Он знал о своей опасной болезни, но — странно — не боялся ее. Он не мог представить себе, что однажды, вдруг, не будет ни света и неба, ни вот этой каменистой, ощутимой сквозь прохудившиеся подметки, дороги. Но что-то надо было делать, не сидеть же век на шее сестры. Нужно было чем-то жить. Но как?