Гас сидел в центре кровати. Максим погладил его по голове, подошел к стене, где висела картина, и провел по ней пальцем. Никаких следов того, что по ней несколько минут назад ползало нечто потустороннее, не осталось, за исключением того, что стена была нестерпимо холодной, словно Максим сейчас трогал внутреннюю стенку морозильной камеры. Такой же холодной оказалась и картина, особенно река – в том месте, откуда появился Егор. Стена и картина быстро потеплели. Прошла минута, и они стали обычной, комнатной температуры.
Максим взял Гаса на руки. Гас не сопротивлялся, он был очень вялым, и очень холодным. Максим завернул Гаса в свою толстовку. Он держал его на руках, прижимая к себе, и ходил от стены к стене, опасливо поглядывая на картину. Наконец, Гас подал голос и зашевелился. Тогда Максим положил его на кровать, сверху накрыл одеялом, и спустился на первый этаж. Наталья крепко спала за стойкой регистрации в той же позе – положив голову на руки. Максим на цыпочках прошел мимо нее в ресторан, оттуда попал на кухню, где нашел переноску Гаса, а рядом с ним – пакетик с кормом и блюдце с водой. Он нашел в холодильнике молоко, налил его в блюдце, разогрел в микроволновке, и так же – на цыпочках, чтобы не разбудить Наталью, вернулся в свой номер. Гас ждал его, высунув голову из одеяла. Едва Максим вошел в номер, как он сразу же подал голос, слабо мяукнув.
– Сейчас, бро, – сказал Максим, раскладывая перед Гасом еду – блюдце с теплым молоком и корм, который он выложил в хрустальную пепельницу. – Сейчас ты у меня восполнишь потраченную энергию. Давай, налетай.
Гас буквально накинулся на еду. Он то жадно пил молоко, то ел корм, то снова пил…
– Ты молодец, Гас, молодец, – сидя рядом, шептал Максим. – Ешь, бро, ешь.
***
– Ой, не знаю, не знаю. Лерочка ведь онемела – молчит уже одиннадцать дней. И не двигается. И не спит. Лежит и смотрит в потолок с раскрытым ртом, – главный врач больницы, где лежала Лерочка Бочкова, Геннадий Ильич Крысин встал, походил мимо Максима, потом снова сел. – Вы просто зря потратите время, уверяю вас. Мы перевели ее в палату интенсивной терапии, ведь ее состояние ухудшается. Сами понимаете, на парентеральном питании далеко не уйдешь.
– Извините, Геннадий Ильич, а что такое парентеральное питание? – поинтересовался Максим.
– В вену капаем смеси, ведь сама Лерочка не может глотать. А зондом пробуем кормить – срыгивает. Глотательный рефлекс исчез, а рвотный сохранился.
– А диагноз? Вы же, наверное, поставили ей какой-то диагноз?
– Конечно, – Геннадий Ильич раскрыл папку с историей болезни Лерочки Бочковой. – Вот, пожалуйста, диагноз. “Острая энцефалопатия неизвестного генеза”.
– Неизвестного? – удивился Максим. – За одиннадцать дней ничего не выяснили? Может быть, нужен консилиум, консультации КМН, профессоров?
– За кого вы нас принимаете? – обиделся Геннадий Ильич. – Думаете, раз провинция, значит только и делаем, что людей губим по незнанию? Все уже сделали – и консилиум, и консультации профессоров. Вчера вон из Москвы приезжал профессор. Сказал, что лечим правильно, велел не отходить от исходного лечения и надеяться на лучшее. Похвалил мой диагноз и уехал.
– Извините, не хотел вас обидеть. Просто очень нужно пообщаться с Лерой, ведь она – единственный свидетель того, что произошло в салоне.
– Лерочкой, – поправил Максима Геннадий Ильич. – Это ее полное имя. Пообщаться с Лерочкой – это точно не скоро. И вообще неизвестно, получится ли с ней пообщаться когда-нибудь. Нужно надеяться на лучшее. Так и профессор рекомендовал – надеяться на лучшее. И мы с ним в этом солидарны. Мы как единый кулак с ним в борьбе с Лерочкиной хворью.
– Кулак, это, конечно, хорошо. И все же, я вынужден вас просить провести меня в палату к Лерочке. Сами понимаете – долг обязывает. У меня же есть начальство, – сказал Максим. – И оно не поймет, когда я скажу ему, что не побывал у единственного свидетеля. Начнутся разбирательства, спросят – кто не пустил. А я что, я так и скажу – Геннадий Ильич Крысин не пустил. Ой, что тогда начнется…
– Да кто ж вас не пускает?! – Геннадий Ильич возмущенно вскинул брови и посмотрел на Максима поверх круглых очков без оправы. – Да какие такие разбирательства?!
– Ну, тогда пошли? – спросил Максим, вставая.
– Пойдемте, раз вы настаиваете. Но хочу вас предупредить, – Геннадий Ильич замялся. – Как бы вам объяснить… То, что вы увидите в палате интенсивной терапии, не совсем укладывается в общепринятое представление действительности. Если быть максимально точным, совсем не укладывается.
– А я, в свою очередь, вас не совсем понимаю. Если быть точным – совсем не понимаю. Может быть, просто пройдем в палату интенсивной терапии? И просто посмотрим, что там укладывается, а что – не укладывается?
– Ну, я сделал все, что смог, – вздохнул Геннадий Ильич. – Подождите минутку, я захвачу нашатырь.
– Зачем вам нашатырь? – спросил Максим. – Вам плохо?
– Нашатырь не мне. Вам, – сказал Геннадий Ильич. – Я и весь персонал больницы уже научились обходиться без нашатыря. Сложно было в первые три дня, сейчас полегче. А вам нашатырь обязательно пригодится.
– Я в обморок падать не собираюсь. Я следователь с большим стажем, я такое повидал на своем веку, вы не смотрите, что я с виду молодой. Почему я должен падать в обморок при виде пациентки, пусть даже со странным именем Лерочка?
– А может быть, накатить по сто грамм настоечки? – вместо ответа сказал Геннадий Ильич, задумчиво потирая подбородок. – Определенно, это выход. Присаживайтесь, сейчас накатим, и пойдем.
– Да не пью я на работе! – возмутился Максим. – Что происходит?! Что там – в палате интенсивной терапии? Почему туда нельзя идти трезвым?
– Вы ее посмакуйте немного, погоняйте во рту, потом глоточками выпейте всю, и сразу ломтик яблочка, за ним – кусочек сыра и ветчинки, – Геннадий Ильич словно не услышал возмущений Максима. Открыв маленький пузатый холодильник, он быстро сервировал письменный стол. – А потом пойдем. Вы не волнуйтесь, мы обязательно пойдем. Только проведем премедикацию.
– Я не понимаю ваш медицинский жаргон, объясняйтесь понятнее, – потребовал Максим.
– Присаживайтесь, – сказал Геннадий Ильич, разливая бордовую настойку по стеклянным колбочкам. Своя, на травках лечебных. 45 градусов. А потом пойдем. И я, может быть, с вами зайду. Хотя не уверен.
– Послушайте, что вы себе позволяете?! Вы меня не слышите, что ли?! Не пью я крепкие напитки! Пиво только иногда, да и то редко.
– За разрушение объективной реальности! – подняв колбочки, Геннадий Ильич одну протянул Максиму. – К черту законы физики!
– Странный тост, – Максим нехотя взял колбочку. – Только из уважения к вам и к вашему труду. За знакомство.
– Напоминаю – погоняйте глоточек во рту, потом по глоточкам все остальное. Чтобы ни капли не осталось в сосуде, – напомнил Геннадий Ильич.
Они чокнулись. Максим осторожно попробовал настойку. Несмотря на высочайшую крепость, настойка пилась легко, оставляя приятное вяжущее ощущение во рту.
– И сразу яблочко! – Геннадий Ильич протянул Максиму ломтик ароматного яблока.
– Яблочко тоже свое? – спросил Максим, всем организмом почувствовав, что яблоко сейчас – то, что надо. – Вкусное.
– А как же! Свое, родимое, с собственного сада! А теперь сыр, и сразу – ветчинку. Вот вам вилочка, сами нанизывайте.
Максим нанизывал сыр и ветчину на серебряную вилку, ощущая, как приятно разливается по телу тепло от настойки. Вскоре тепло пошло вверх, и Максим немного опьянел. Он улыбнулся:
– Зря я отказывался, настоечка работает как надо!
– А я вам что говорю! Слушать надо доктора! Доктор плохому не научит! – Геннадий Ильич налил по второй. – Вторую не смакуем. Просто медленно пьем и чувствуем, как открывается третий глаз.
– Может, не надо? – не настаивая, сказал Максим, взяв колбочку.
– Итак, за крах законов гравитации! К черту гравитацию! – провозгласил Геннадий Ильич.
