Литмир - Электронная Библиотека

ДЕРЖАВА будет, пока есть в

                                    людях вера православная. Как

                                    не станет веры, рухнет и

                                    ДЕРЖАВА.

о. Иоанн Кронштадский.

Побеленный снегопадом и лёгким морозцем огромный барский дом с вальяжно расположившимся на крыше белоснежным сугробом, гордо стоял неподалёку от покрытого снежным настом склона горы, плавно опускавшейся к замёрзшей Волге.

В полдень первого дня 1905 года, развесёлая компания заночевавших в доме окрестных помещиков с гиканьем, свистом и хохотом мчалась на тройках по укатанной, серебряной от солнечных лучей дороге в сторону рубановской церкви.

Помолившись и испросив у Господа милости в наступившем году, понеслись в тепло дома продолжать отмечать Новогодье.

Отложив дела и заботы на завтра, вся Россия, от последнего крестьянина до самодержца, встречала наступивший год.

Год Джека-Потрошителя, как оговорившись, назвал его один из гостей Акима Рубанова.

Вечером этого праздничного субботнего дня император, оставив на короткое время жену, прошёл в кабинет: праздник – праздником, а дисциплина – дисциплиной, и записал в дневнике: « Да благословит Господь наступивший год, да дарует Он России победоносное окончание войны, прочный мир и тихое, безмятежное житие!..» «Господи, – перекрестился на икону, – как хорошо, когда всё тихо и благолепно… Когда рядом жена, дочери и сын не болеет, – пройдя по кабинету, вновь сел за стол и дописал в дневнике события прошедшего дня: «Погулял. Отвечал на телеграммы. Обедали и провели вечер вдвоём. Очень рады остаться на зиму в родном Царском Селе». – Почему-то в последнее время разлюбил Петербург, – прочитав написанное, прилежно поставил пропущенную точку. – А ведь на завтра назначена встреча с двумя министрами и приём какой-то делегации, как доложил флигель-адъютант. А сейчас – поцеловать супругу и спать», – зевнул он, по-кресть-янски перекрестив рот.

Воскресным днём, в то время как российский самодержец принимал в Царском Селе делегацию, отец Гапон с блаженной ухмылкой дирижировал полутысячным хором в Нарвском отделе общества.

– Тетявкина вон! Тетявкина вон! – скандировали рабочие, в такт словам, притопывая ногами.

Взобравшись на помост, дабы возвышаться над безликой толпой, священник поднял вверх руку, требуя тишины.

Словно по команде хор затих, и сотни глаз благоговейно уставились на человека в чёрной рясе. Озарённый ореолом поклонения Георгий Гапон, перекрестив себя и собравшихся, негромко произнёс:

– Дорогие братья!

В наступившей тишине его голос услышали в самом дальнем углу просторного зала. Глаза с обожанием глядели на своего вождя. Уж он-то не даст их в обиду.

– Дорогие братья. Мы не бросим в беде наших товарищей…

Поблаженствовав от аплодисментов, вновь поднял вверх руку и продолжил:

– Вы знаете, что перед Новым годом мастер Тетявкин безосновательно уволил четырёх рабочих. Двадцать седьмого декабря мы избрали три депутации, отправив их с нашими требованиями к директору Путиловского завода Смирнову, к главному заводскому инспектору Чижову и к градоначальнику – генералу Фулону, – внимательно оглядел безликий зал. – Двадцать восьмого декабря я возглавил делегацию рабочих из девяти человек и лично беседовал с градоначальником. Он клятвенно пообещал сделать всё, что в его силах, чтоб администрация восстановила рабочих и уволила их обидчика…

– Тетявкина вон! Тетявкина вон! – заблажили собравшиеся.

– На хрен его! – перекричал собрание стоявший в последних рядах чуть выпивший Гераська, в ту же минуту ужасно захотев выпростать забившийся нос.

Зажав уже ноздрю большим пальцем, уразумел, что по сторонам от него, в надвинутых на глаза кепках, стоят ни абы кто, а, яти иху мать, гордые буревестники – Шотман с Северьяновым.

– Кто этот Тявкин будет? – не слишком уважительно ткнул локтем Гераську Северьянов, отчего тот чуть не порвал ноздрю ногтем большого пальца.

– Ну-у, – убрал от греха руку за спину, – не Тявкин, а Тетявкин. Мастерюга продажный. Враг рабочего класса…

– И трудового крестьянства, – закончил не совсем трезвую пролетарскую мысль Шотман, со своей стороны толкнув Гераську плечом. – Чего гудишь как токарный станок?

– Ты лишнее внимание к нам не привлекай, – поддержал друга Северьянов.

Дришенко хотел намекнуть старшим товарищам, что они сами привлекают к себе внимание, находясь в помещении в кепках, но не решился.

– А вон и Муев шкандыбает, – шёпотом сообщил он.

– Давно пора этому меньшевику морду отполировать, – плотоядно скрипнул зубами Шотман.

Тот, на своё счастье не заметив бывших соратников по партии, пробивался в первые ряды поближе к отцу Гапону, громогласно уже вещавшему:

– Другая делегация в тот же день посетила Чижова. Её возглавил журналист Архангельский. Он складно умеет говорить… Но инспектор начал язвить: почему это, дескать, рабочую делегацию возглавляет корреспондент… И нагло сообщил, что оснований к недовольству у рабочих нет. Конфликт раздут несознательными тружениками, которые часто заявляют разные вздорные требования из-за того, что мастер иногда назовёт кого-либо дураком и тому подобных пустяков.

– Са-а-ам дурак! – забывшись, завопил Гераська, получив с двух сторон

чувствительные тычки локтями.

Переждав неуместный, по его мнению, смех, оратор, откашлявшись, продолжил:

– Директор в этот день депутацию не принял…

Юный Дришенко набрал воздух в лёгкие, дабы прокомментировать сие деяние директора, но кислород моментально был выдавлен стоящими по бокам товарищами.

Видя, что лик его покрылся небесной синевой, большевики ослабили давление на пролетариат.

– …Но 29 декабря Смирнов всё же принял делегацию и вот что написал по этому поводу в расклеенных по стенам мастерских объявлениях. Мне тут дали одно, – потряс листом и начал читать: «Вчера, 29 декабря, – это он тридцатого велел на заборах расклеить, – оторвался от чтения Гапон, – ко мне заявилась депутация из четырёх лиц, наименовавшими себя уполномоченными членами «Собрания», – оглядел внимательно слушающих его рабочих. – Цель свою депутация объяснила: обратить внимание на неправильные действия одного мастера нашего завода, которые выразились будто бы в неправильном увольнении четырёх рабочих. Мною было указано депутации, что я считаю её заявление малоуместным, и что разбор претензий рабочих должен, прежде всего, проводиться на самом заводе по заявлению самих рабочих, а не по заявлению учреждения, постороннего заводу».

– Это мы посторонние? – как-то ловко и незаметно набрав воздух, завопил Гераська.

– Дурень! – ткнул его на этот раз уже кулаком Северьянов. – Кричи по слогам: «Путиловцы!»

– Путиловцы! Путиловцы! – следом за Гераськой стало скандировать благородное собрание, весьма удивив этим инициатора и примирив с ударом кулака.

Он даже горделиво выпятил грудь, не решившись, однако, наполнить её воздухом.

– А теперь ори: «Стачка, стачка…» – велел Шотман.

Душа юного пролетария буревестником воспарила к потолку, когда весь зал подхватил его слова.

Гапон поднял руку, успокаивая собрание.

– Братья. Я с вами, – под гром аплодисментов произнёс он. – И выдвинем ряд дополнительных требований к администрации, – перекричал овации, не в силах уже их остановить. – А если в течение двух дней Смирнов требования не удовлетворит, то подключим к стачке другие заводы, – оглох от восторженных криков, топота и свиста.

– Товарищи, – возник рядом с Гапоном Рутенберг. – Завтра на работу выходим, но за станки не встаём… А собираемся у конторы и вызываем директора, требуя принять уволенных рабочих и выгнать Тетявкина.

Под скандирование: «Выгнать! Выгнать!» – толпа начала расходиться.

1
{"b":"677086","o":1}