Я иду вдоль бывшего Чистопрудного бульвара мимо свалки, которая когда-то была театром «Современник». Деревья здесь разрослись, не помню, чтобы когда-то тут были липы, но сейчас они есть. Во время их цветения, весной – как сейчас, они источают такой запах, что мой маршрут становится практически безопасным – липовый аромат глушит мой запах. Пруды тоже мало напоминают те жалкие лужицы, которые служили городу украшением. Москва была построена на болотах, в болото она и превращается по мере разрушения дорог, тротуаров, из трещин асфальта вырывается истинная суть земли, так же как из людей… Брошенные автомобили уже покрыты густым мхом, вход в метро завален камнями и осколками плитки. Первое время повстанцы ушли жить в туннели метро, но быстро поняли, какую совершили ошибку. Можно сказать, что вампиры охотились на нас как на крыс, выкуривая из этих подземных коридоров. Именно тогда мы поняли, что для жизни общиной больше нет места – ни на земле, ни под землей. Мы можем существовать только передвигаясь в пространстве и должны забыть об удобных городских локациях.

Какое-то время мы кочевали группами, и нам удавалось сохранить привычный уклад, но ненадолго. Тогда мы разбились на пары, на небольшие семьи. А потом мы поняли, что и пары нам больше не нужны. Каждый сам за себя, каждый сам по себе. И я знаю только одно- единственное место в городе, пока принадлежащее человеку, – место, где мы растим наших немногочисленных, но общих детей. Это наш Храм.

Мне жаль уходить от Чистопрудного бульвара в сторону к реке, хотя там из-за воды не менее безопасно. Тут уже меньше птиц, не пахнет лесом и слышнее шаги. Но мне предстоит еще проделать неблизкий путь, а судя по солнцу, времени, чтобы застать на месте профессора, не так уж много. Большой Устьинский мост давно развалился, если бы мне нужно было попасть в Замоскворечье, пришлось бы переплывать реку на плоту, который мы прятали в березовой роще, среди обломков асфальта и свай, ушедших глубоко в грунт. Но мой путь лежал вдоль реки. Я иду по самой кромке воды, оставляя свой запах в чавкающей жиже. Получается громко, но звуки выдают меня все же не так, как этот проклятый человеческий запах.

За последние 30 лет парк «Зарядье» так разросся, что соорудивший его архитектор Казенцов, наверное, прыгал бы от радости. Когда-то на конференции, где я работала корреспондентом, он радостно рассказывал, что благодаря публикации о том, что в парке «Зарядье» занимается сексом все больше влюбленных пар, он стал знаменит на весь мир. «Теперь все знают, что в России секс все-таки есть». Знал бы этот весельчак, куда катится его парк «Зарядье», влюбленные пары, и весь этот долбанный мир со своим проклятым сексом. Единственное, за что я сегодня благодарна Казенцову, так это за решение высадить много берез. Теперь осенью мы собирали здесь богатые урожаи подберезовиков, и, хотя, места для секса здесь прибавилось, желание им заниматься у человечества как-то пропало. Разумеется, само по себе «Зарядье» как архитектурное явление парком не было – это был один из множества симулякров, созданных человечеством в период перехода из мира индустриального в виртуальный, цифровой. Под сводами бетона скрывались помещения, переходы, многоэтажные столовые, и весь этот муравейник был припорошен сверху травкой и тоненьким слоем грунта с хиреющими деревцами. В дни беспорядков, когда бетонные своды были взорваны и произошло их обрушение, в центре «Зарядья» образовался естественный амфитеатр. Так муляжный рукотворный слой смешался с сильной властной живой природой. Из почвы, утаптываемой ногами множества поколений, марширующих мимо Кремля, из стихийно образовавшегося амфитеатра начал произрастать настоящий лес – уже похожий на правду, «отбившийся от рук» – естественный в своих желаниях и никем не ограничиваемый.

Воспоминание о грибах все-таки разбудило во мне чувство голода. Сглотнув слюну, я вспомнила, сколько дней назад ела, и улыбнулась. Лобовский всегда приходил с «гостинцами». Воспоминание об этом придало мне скорости, парк «Зарядье» уже манил меня, как в былые времена, когда в нем еще работал ресторанный дворик с устрицами и пирогами. Такие воспоминания нам тоже очень вредны. Они притупляют новые способности улавливать нужные запахи. Если к сегодняшнему дню я уже способна учуять запах вампира почти за километр, то воспоминания о еде заставляют мозг искать в воздухе и другие ароматы. Тогда я помимо воли могу учуять чайку или лисицу, но хуже всего – галлюцинации, когда мерещится запах, скажем, давно забытого моим желудком супа. В такие моменты я уязвима, в системе защиты образуется брешь, и при этом я даже не могу с пользой использовать эти возможности, чтобы, к примеру, себя покормить. «Это не рационально», – корю я себя и заставляю потоку мыслей течь в другом направлении.

Вот за макушками деревьев, словно башенка старинного замка, виднеется Кремль. Всегда ненавидела Красную площадь и теперь даже благодарила вампиров за то, что она стала зеленой. Опушка «Зарядья» выглядела как весенняя солнечная полянка, но я знала, что в низине образовалось болото и мне придется его обходить, карабкаясь по склону, и подниматься к амфитеатру с дальней от меня стороны. Забравшись наверх и продираясь сквозь кустарник, я уловила знакомый запах. Не Лобовского… Минуточку. Ах, это всего лишь Ель.

Ель выбежала ко мне навстречу, лучезарно улыбаясь, и сгребла в охапку.

– Руки! – грубо осадила я ее.

Ель скривилась, но в глазах по-прежнему светилась радость. Я даже завидовала этой детской способности радоваться, так радовались когда-то дети вернувшейся с работы матери…

Всплеснув руками, Ель отвернулась от меня и побежала в сторону амфитеатра, повторяя вполголоса:

– Она, пришла, профессор, Она пришла.

Навстречу мне шел все тот же Лобовский. Единственный, сохранивший свое имя (точнее, только фамилию), – один из отцов, последний, кто был надо мной перед Богом. Единственный из людей, кто смотрел на меня сверху вниз, тот, кто помнил меня другой – Соней.

– Здравствуй, Она.

Я пожала ему руку, кинула рюкзак и села на него.

– Где мой паек?

– Вот он. – Профессор протянул мне сверток. Я тут же содрала грязную тряпку и стала жадно перебирать вещи и продукты. Среди еды (которая, безусловно, меня волновала) я искала нечто, что было мне еще нужнее. Схватив маленькую жестяную коробочку с содравшейся краской, я потрясла ее и с досадой спросила:

– Почему мало?

– Две недели назад наши не довезли до Храма известку. Плот потонул.

– Ясно.

На самом деле это была катастрофа. Рецепт «талька» разработали сам Лобовский и еще один из отцов – в прошлой жизни биолог. Так мы называли смесь, которую принимали внутрь, – она могла частично нейтрализовать наш запах, «забивая» его, снижая интенсивность. Эта смесь была необходима и для разведчиков, и для тех, на кого активно велась охота. На меня охота велась всегда. И да, я была разведчиком.

– Прости, – сказал Лобовский, но в его голосе не было ни раскаяния, ни сочувствия, лишь легкое беспокойство в глазах. Не обо мне лично, он знал, что я справлюсь без этого снадобья.

– Там есть новая майка, скоро потеплеет. Черная, как ты любишь, – Ольга сшила.

Я насупилась, разговор про майку мне не нравился, потому что возвращал ту, другую. В моей прошлой жизни Соня придавала большое значение тряпкам. Та, другая одевалась стильно, подбирая каждую деталь. «Про меня такого не скажешь», – с грустью подумала я, рефлекторно стряхнув со своих порванных холщовых штанов грязь, которую, разумеется, уже несколько месяцев было бы невозможно стряхнуть.

– Еще новости? – спросила я.

– Информация? – парировал он.

Есть в относительной безопасности еще приятнее, чем спать. Я достала из пайка что-то смутно напоминающее хлеб – «рженка», как мы ласкового называли наше изобретение, и принялась его грызть.

– Я вышла на своего охотника. На этот раз – из второго эшелона. Если смогу справиться с ним, как в прошлый раз, мы получим доступ к заводу в Бутово, и кое-что более ценное…