с. Старая Падь

Мимо покосившейся изгороди, собранной из кривых жердей, прошмыгнула сгорбленная фигура. У входа в покосившуюся избенку, с крыши которой свисали космы побуревшей соломы, она на мгновение задержалась, поправляя темный платок.

Низенькая дверь со скрипом отворилась и пропустила старушку внутрь избы, в темноте которой играли лишь несколько крошечных огоньков.

– Кто там еще на ночь глядя? – из глубины комнаты раздался скрипучий надтреснутый голос. – Матрен, ты это?

Хозяйка дома, тайная схимонахиня Ефросинья, одна из монахинь Серафимо-Дивеевского монастыря, разогнанного большевиками еще несколько десятилетий назад, приподняла лампадку с оплывшей свечкой повыше.

– Я, матушка Фрося, я, – на освещенный кусочек земляного пола, едва прикрытый соломой, вышла сухонькая бабулька, «божий одуванчик», крепко сжимавшая какой-то сверток. – Я, дура, тебя на ночь тревожу… с вестью…

Она несколько раз перекрестилась и с почтением приложилась к руке хозяйки.

– Матушка… с благой вестью я пришла, – старушка смахнула выступившие слезы вытащенным откуда-то платочком. – Нонче вечером, как только приложилась я к иконке своей, – она осторожно, с благоговением развернула свой сверток, и в неровном свету свечек появился небольшой оклад потемневшей от времени иконы, – и начала Богородицу славить, голосок такой тонкий услыхала… Истинный крест, услыхала, – старушка, вытирая продолжавшие идти слезы, вновь смахнула их платочком. – Голосок был тоненький, тоненький, прямо-таки ангельский…

Схимонахиня, едва прозвучали эти слова, недовольно поджала губы, от чего лицо ее, почти полностью скрытое под черным платком, приобрело суровое, почти каменное выражение. Ей крайне не понравились эти разговоры о голосах свыше, ибо уж очень явно от них отдавало какой-то ересью.

– Что ты, Матрена, такое говоришь? – в руках хозяйка медленно перебирала небольшие костяшки четок с крестиком. – Подойди-ка ближе… – требовательно произнесла Ефросинья. – Голос слышала?

За долгие годы скитаний по разоренным Гражданской войной и голодом селениям и притеснений от помешавшихся от вседозволенности людей монахиня научилась хорошо скрывать свои эмоции. Вот и сейчас Ефросинья, словно ничего и не случилось, внимательно вглядывалась в лицо той, что уже с десяток лет помогала ей вести монашеский образ жизни в этом забытом Богом селе.

– Слышала, матушка Фрося, как есть слышала. Вот как тебя сейчас слышу, так и голосок этот ангельский слышала, – старушка вновь зашмыгала носом. – Тоненький такой, светлый… Я как услыхала, даже расплакалась… – зажатым в руке платочком она осторожно протерла оклад иконы. – А голосок все говорил и говорил… Только слаба я на одно ухо-то. Плохо слышу.

Старушка аккуратно поставила икону на деревянную лавку и вдруг неожиданно опустилась на колени.

– Вот тебе крест, матушка, слышала. Истинно все, что говорю, – она вновь размашисто перекрестилась. – Только, прости господи, не все я разобрала, что голос-то говорил, – продолжала она рассказывать жалостливым тоном. – Про страшные времена слышала я. Будто ворог страшный кровушкой народной зальет всю нашу землицу… и потом встанет весь народ как один…

Хозяйка продолжала сидеть не шелохнувшись. С ровной прямой спиной и неподвижным лицом, она напоминала каменную статую неведомого божества, перед которым склонился один из его адептов.

– А в конце голосок даже запел… Матушка Фрося, словно молитву какую запел, – дрожащим голосом продолжала рассказывать старушка. – Вставай страна огромная… вставай на смертный бой, – она попыталась напеть, но голос ее то и дело прерывался кашлем. – С какой-то черной ордой, матушка, призывал биться…

г. Вязьма

Колхозный рынок вблизи железнодорожного вокзала

Пронзительный паровозный гудок разнесся над толпой. С шипением, выпуская клубы белого пара, прибывал московский поезд.

С рынка, придерживая чемоданы, авоськи, а то и обыкновенные холщовые мешки, уже бежали будущие пассажиры – те счастливцы, у кого были заветные билеты. От них не отставали и те бедняки, кому достать билет так и не удалось, и они надеялись на милость и добрую волю проводника.

Сам же рынок, казалось, и не заметил их потери, потому что на смену им уже бежали другие. И эти, так же как и первые, сразу же бросались к неровно стоявшим прилавкам с товаром, к просто сидевшим на земле продавцам. Они деловито копались в мелкой картошке, пожухлой зелени. То и дело трясли доставаемой из кошельков мелочью, яростно торгуясь за каждый металлический медяк.

– Да она же вся проросшая! Еще и подгнившая, поди… – мяла в руках картошку интеллигентного вида женщина в видавшем виды платье. – Надо бы сбросить за такое, а?

– Где гнилая? Ты что, милая? – цыкал через дыру в зубах плюгавенький мужичок. – Картошечка первый сорт!

Чуть в стороне от них почти с таким же успехом торговались старые, уже не раз латанные сапоги, на которые нацелился пузатенький покупатель в большой кепке.

– Гляди, дядя, якая подошва! Гляди, гляди! – пузачу чуть не в зубы тыкали одним из сапог. – Як у слоняки. Знаешь, поди, таку животину, что в Африке обитает… Да этим торбозам сносу нет, – нахваливала их красномордая бабища, продолжая трясти сапогами. – Их еще внуки твои носить будут и меня вспоминать. Бери, не сумлевайся!

Отворачиваясь от этой парочки, мы вновь погружаемся в бурное многоголосье рынка, которое, словно библейское чудовище, говорит множеством голосов…

– Грибочки, соленые грибочки! Миленькие мои, кому нужны грибочки?! Сама солила! – выкрикивал задорный голос молодухи. – Ядреные, хрустящие…

– Да куда ты грабельки свои тянешь, мил человек? – кто-то чуть не шипел низким голосом. – Не видишь, что ли, товар-то знатный!

– За колечко, говоришь… Ну-ка, покажь, – из-за пазухи вылезла рука с небольшим свернутым платочком, внутри которого блеснуло тоненькое колечко с красным камушком. – А говоришь, ничаво нет… Муженек, чай, еще купит.

Но вдруг среди всего этого множества самых обычных голосов, спорящих и договаривающихся о вещах и еде, тебе слышится что-то странное и непонятное. Ты делаешь шаг в сторону, выходя из толкающего людского потока, и оказываешься в нескольких шагах от двух бабушек, плотно закутанных в темные, почти черные платки. В этих сухоньких бабульках в потрепанной одежонке не было ничего необычного, в отличие от их разговора.

– Твоя правда, Марфа, твоя правда, – качала головой одна, что постарше. – Совсем худые времена, совсем, – повторяла она по нескольку раз один и те же слова, словно забывала их. – Истинный крест, неспроста все это…

– Храмы то порушили совсем. А кто рушил? Кто? Сами же… И не отмолишь-то грех такой, – подхватила вторая бабуля. – Матушка Фрося говорит, что Антихристово время наступает… Сказано в Евангелии, что когда придет человек с черным ликом и в черных одеждах, то кровь прольется по земле, – с придыханием говорила она. – Орда проклятых филистимлян придет с запада…

– Икона Богородицы даже замироточила. Сказывают, как начали читать «Отче наш…», так капельки кровушки на ее глазках и появились, – голос второй перешел на шепот. – А потом голоском она своим ангельским запела осанну…

И вскоре уже забыв этот перехваченный кусочек разговора, ты наслаждаешься жарким летним деньком, безоблачным небом и прохладной водой протекающей невдалеке речки. Однако вечером ты вновь и вновь вспоминаешь этот последний разговор и что-то иррационально страшное и чужое наполняет твою душу, заставляя тебя вздрагивать в ночной тишине от любого шороха.

с. Старая Падь

Заброшенная покосившаяся избенка, крыша которой от времени и непогоды уже давно пришла в полную негодность. Кирпичная труба едва выглядывала из-под кривой шапки бурой соломы.