Ты вправе сетовать на то, что накануне я написал тебе столь короткое письмо. У меня нет иного оправдания, нежели усталость, преследующая меня, как оказалось, не только на суше, но и на борту корабля. Именно поэтому я так нуждаюсь в отдыхе и в то же время никак не могу уснуть. Говорят, такое случается с солдатами, попадающими на поле битвы: они не могут лечь спать, потому что все время думают о предстоящем сражении. Я уже лег, и кровать у меня превосходная, ибо принадлежит самому командующему флотилией, и никакое сражение мне не предстоит. Но, несмотря на все это, сна у меня ни в одном глазу.

Я начал рассказывать тебе о Венеции, откуда мы отплыли позавчера, в пятницу. Можно сказать, что я видел ее и не видел, поскольку целый день занимался погрузкой и разгрузкой моих вещей. Рассказывают, что весь город стоит на воде и всякое сообщение по воде же и осуществляется. Разумеется, он стоит не прямо на воде, а на множестве маленьких островков, столь близко расположенных друг к другу, что они выглядят единым целым, хотя их разделяют рукава и протоки, служащие улицами и переулками. Венецианцы именуют их каналами и ездят по ним в особых лодках, называемых гондолами, которыми управляют с помощью шеста. На одной из таких гондол мой багаж был доставлен на пристань, причем я сопровождал его лично, но не из любви к подобного рода прогулкам, как ты можешь подумать, а для того, чтобы не выпускать его из виду. Охранявшие меня люди дона Лоренцо хотели избавить меня от этих хлопот, но я им не слишком доверял, ибо по пути сюда обнаружил у них некие привычки, о коих предпочитаю не распространяться. Хороши же вассалы у столь прекрасного сеньора! В Испании на сей счет выражаются несколько иначе.

Венеция – великий город мира. Ни один из городов не покидал я с такой грустью, за исключением Флоренции и, разумеется, Санлукара. Здесь на многочисленных островах живет семьдесят тысяч душ, а на пристанях и каналах ни один язык не останется непонятым, ибо сюда приплывают корабли из всех краев. Таким был в свое время Константинополь и даже превосходил Венецию по своему населению, числу дворцов, бурлящей жизни и славе, хотя трудно представить себе, что такое возможно. Семьдесят церквей насчитывается в этом городе, из коих я был вынужден удовлетвориться одной, но зато самой величественной из всех. Это базилика Святого Марка, расположенная на главной площади, рядом с морем. Пять ее куполов напоминают пять солнц, ибо покрыты золотом, и издалека кажется, что они восстают из воды. Апсиды украшены мозаикой с изображениями святых, выполненной также в золотых и голубых тонах. Говорят, что под алтарем хранятся мощи апостола Марка, перевезенные венецианцами из Александрии. Над главным входом высятся четыре огромных бронзовых коня, которых удалось вывезти из Константинополя и таким образом спасти, ибо если бы не это, то сегодня бы их не существовало.

Если бы я умел передать тебе все те чувства, что охватили меня при виде этого собора! Отсюда, от этой славной площади на берегу моря, говорил я себе, некогда отплыл мой отец в свое злополучное путешествие. Как раз вчера, на борту нашего корабля, один рыцарь с большим почтением расспрашивал меня об отце, и я невольно задумался над тем, о чем ты не велишь мне думать. Я знаю, что вряд ли доберусь живым до Константинополя; но даже если мне повезет и даже если турки действительно предали тело отца земле, то едва ли я отыщу его могилу, ведь с тех пор минуло двадцать лет. Однако тяжело жить на свете, не ведая, где покоится человек, завещавший тебе честь, имя и шпагу. От матери, по крайней мере, осталась могила, она неподалеку от мавританского квартала…

Тафур оторвался от письма и вздохнул. Над его головой застучали башмаки юнг, разносивших похлебку матросам. Маркус настоял на том, чтобы ужин Тафуру доставили в каюту, ибо начался дождь. Нетронутая миска до сих пор стояла рядом с ночным столиком.

Он вновь открыл глаза. Оказывается, он опустил перо на бумагу, и теперь на ней расплывалось большое чернильное пятно. Придется переписывать эту страницу.

… не бойся за меня, я всегда тебе это говорю. Меня надежно охраняют рыцари святого Иоанна. Хотя мы находимся в турецких водах, сомневаюсь, что они осмелятся показаться на глаза, а уж пираты тем более, ведь у нас в общей сложности двадцать кораблей, среди них четыре карраки и три галеры, вооруженные пушками. К тому же у меня нет сейчас никакой охоты сражаться с султаном Мехмедом, и ты можешь в том убедиться, взглянув на мои каракули. Отчасти такой почерк объясняется волнением на море, которое все не прекращается, хотя уже и не вызывает у меня такой тревоги, как поначалу. Молись за меня Пресвятой Деве Трианской, покровительнице моряков.

За эти двое суток мы проделали около трехсот пятидесяти миль, продвигаясь к югу по Венецианскому заливу. Дня через два или три доберемся до Корфу, который считается воротами во владения Венеции. Мы шли вдоль побережья древней Далмации, ее еще называют Склавонией, потому что то был край рабов 17, - и сегодня это название тоже уместно, ибо почти весь край находится под властью турка. Это гористое и дикое побережье, населенное столь же диким по своим обычаям народом. Они светловолосы и высокорослы, как мне удалось заметить во время нашей стоянки в городке Паренцо. Мне попадались одни мужчины, женщин я не встретил ни одной, потому что было поздно и к тому же мы являли собой весьма грозное зрелище благодаря нашей многочисленности и тому, что мы были вооружены. Море в этих местах очень красивого цвета. Небо высокое и чистое, правда вчера под вечер появились отдельные облака.

Из-за этих облаков мы укрылись на ночь в небольшой бухте, поскольку ожидали дождя (и он действительно пролился), и командор не захотел искушать судьбу. С величайшими трудностями удалось завести туда все корабли, ибо бухта эта оказалась весьма узкой и усеянной рифами, а кроме того, галеры, стремясь одновременно достичь безопасных мест, загородили вход в нее. Мы чудом протиснулись мимо одной из них, едва ее не протаранив. Можешь себе вообразить мое состояние в тот момент. Как знать, может, и мой отец когда-то укрывался в этой бухте. Одному Богу это известно…

Он осторожно поднял перо, стараясь снова не закапать бумагу. Сквозь стенку каюты было слышно, как от корабля отчалила шлюпка. А перед этим палубные доски скрипели под сапогами госпитальеров, отправлявшихся в караул на берег. В хоре голосов выделялся зычный голос Маркуса. Все пространство коридора, от порога, устланного овечьими шкурами, до следующей каюты, где спали остальные рыцари, было погружено во мрак.

Он долго смотрел на свечу, покуда кончик пламени не заплясал у него перед глазами. И тут же словно что-то запульсировало в ране, но не боль, а скорее слабое жжение. Он поднес руку к груди, искоса взглянул на дверь и распустил шнурок на бархатном мешочке. Засунув туда большой и указательный палец, он извлек крохотную щепотку порошка и, поднеся ее к пламени, раздвинул пальцы. Голубой пигмент ярко вспыхнул и тут же растворился в темноте.

Когда он проснулся, дождь уже перестал, хотя с потолка еще капало. Просачиваясь сквозь щели в досках, дождевые капли накапливались в неровностях потолка, а потом вдруг срывались вниз, барабаня по крышке сундучка. Тафур приподнялся на локте и утер лицо ладонью. Еще одна огромная капля размером с маслину угодила ему точно в лоб, и он окончательно пришел в себя. И тут же стал ощупывать свой камзол, пока не удостоверился, что письмо герцога на месте. Койка брата Маркуса по-прежнему пустовала. С противоположного конца коридора доносился богатырский храп кого-то из рыцарей.

И вот снова те же звуки. Легкие, крадущиеся шаги босых ног над каютой. Кто-то из юнг, спавших на палубе, отправился по нужде в гальюн. Но почему он снял башмаки? Шаги замерли у ведущей вниз лестницы. Если обнаружится, что юнга спустился к каютам, его ждет хорошая порка. Но, возможно, он просто ищет места, чтобы укрыться от непогоды – под лестницей, в коридоре или еще ниже – в трюме. Тафур вгляделся в слабый просвет между шкурами, завешивающими вход. И услышал, как вдали скрипнула ступенька.