- Посмотрим! - шагнул к нему Степан.
- Чего прицепился? - Паренек чуть отступил.
- Идешь или нет? - примеривался для удара Степан. - Последний раз спрашиваю.
- Сказал - не пойду, и все разговоры!
- Ну, держись, деревня!..
Степан отпихнул ногой чемодан и двинулся на паренька. Из чемодана вывалились две сатиновые рубашки, серые колючие носки, вышитое петухами полотенце и гипсовая кошка-копилка с отбитым носом.
- Ну чего ты? Чего ты?.. - растерянно повторял паренек, собирал вещи, совал в чемодан и, прикрывая локтем голову, поглядывал снизу на Степана. Тот стоял и ждал, когда поднимется этот деревенский барахольщик, чтобы в честной драке показать ему, что почем у них в городе. Паренек повертел в руках треснувшую пополам копилку, кинул ее на землю и встал. Степан размахнулся, но паренек пригнул голову и боднул его в грудь. Степан не удержался на ногах, упал, тут же вскочил и кинулся на паренька.
Предупреждающе свистнул Санька - в воротах показалась тетя Катя, - но удержать Степана было уже невозможно, паренек пятился под его ударами, закрывал лицо руками и поматывал головой, как медведь.
- Степан! - бежала к дерущимся тетя Катя. - Перестань сейчас же! Кому говорят?
Она оттолкнула Степана и встала перед ним, закрывая собой паренька. Тяжело дыша, Степан отошел в сторону.
- Опять драку затеял? - Тетя Катя обернулась к пареньку. - Это кто?
- Племянник ваш, - зло сказал Степан. - Из деревни.
- Федор, ты? - ахнула тетя Катя.
Паренек кивнул, помаргивая заплывающим глазом.
- А мать где? - недоумевала тетя Катя. - Или с отцом ты приехал?
Губы у Федора задрожали, он прижал их ладонью, отвернулся, давясь слезами, и слышно было, как больно ему проглатывать застрявшие в горле комки.
- Да ты что, парень? - Тетя Катя неумело прижала его голову к груди, беспомощно и сердито оглядываясь на Степана. - Полно тебе... Что ты, как маленький?
- Померла мамка... - чуть слышно сказал Федор. - А батю еще раньше... На фронте...
Тетя Катя опустилась на крыльцо и сидела так, покачиваясь, обхватив голову руками, потом тяжело поднялась, нагнулась за чемоданом, обняла Федора за плечи и повела в дом. У самой двери оглянулась и сказала:
- Сходил бы кто за Иваном Емельяновичем...
Ни на кого не глядя, Степан пошел к воротам. Санька заторопился за ним, но Степан бросил ему через плечо: "Без тебя обойдутся!" - и Санька отстал. Глаша сидела на козлах у сарайчика и плакала. Степан хотел тронуть ее за плечо, поднял даже руку, но Глаша быстро обернулась и, в упор глядя на Степана своими серыми глазищами, сказала:
- Избил человека и доволен, да? Силы много, ума не надо?
- Да я... - Степан даже задохнулся. - Из-за вас с Санькой... Из-за тебя... А... Идите вы все!..
И, сунув руки глубоко в карманы залатанных штанов, загребая пыль босыми ногами, пошел через двор...
Мать он встретил за пустырем.
- Куда, Степа? - спросила она устало.
- Надо!.. - отмахнулся Степан.
- На-ка, поешь. - Она отсыпала в ладонь Степана горсть подсолнухов и вздохнула: - Вместо хлеба выдали... В город, что ли?
- А у нас что, деревня?
- Ты как с матерью разговариваешь? - Она часто задышала, прижала ладонь к груди, впалые щеки покраснели. - Бьешься, бьешься... Ночами не спишь...
- Один я, что ли, без работы? - угрюмо сказал Степан.
- Да не про это я... - уже виня себя, ответила она, помолчала и спросила: - Что ж босиком-то? Сапоги бы надел.
- Жарко в сапогах, - мотнул головой Степан. - Ладно, пошел я...
И свернул на шоссе.
За переездом блестели рельсы узкоколейки, высились прокопченные стены цехов, тянулась к небу заводская труба. Степану всегда казалось, что завод, как великан, широко раскинув руки и ноги в краснокирпичной одежде, лежит на земле, а во рту у него дымит огромная сигара.
Сигары он видел в витрине табачной лавки на Невском. Они лежали в лакированной деревянной коробке - толстые, коричневые, с бумажным золотым колечком, а на нем мелкими буковками написано: "Гавана". Степан думал, что так, не по-русски, пишется слово "гавань", куда приходят корабли с этими сигарами, но конторщик на заводе объяснил, что это город на далеком острове где-то в океане. Сейчас витрина табачной лавки заколочена, хозяева сбежали, может быть даже в эту самую Гавану, завод не дымит своей трубой, рабочие кто на фронте, кто в продотрядах по деревням, а те, что остались, простаивают на бирже труда, мастерят зажигалки, меняют их на жмых у заезжих крестьян, а он, Степка Барабаш, подмастерье токаря, член Союза рабочей молодежи, отсиживается на крыше у дурацкой какой-то кособокой голубятни, стреляет покурить да ест, когда дадут. Люмпен!
Степан плюнул в канаву с застоявшейся, покрытой мазутными пятнами водой и, пройдя под высокой аркой с чугунными конями, зашагал по мощенному булыжником проспекту.
Болтался на железной пике полуоторванный золоченый крендель над закрытой булочной. У керосиновой лавки стояла понурая очередь. На спинах и рукавах мелом были написаны номера. За пыльными окнами трактира с облупленной вывеской "Не рыдай" подозрительные личности в офицерских френчах со споротыми погонами наливали какую-то бурую жидкость из пузатых чайников в граненые стаканы. Выпив, они морщились и быстро что-то жевали. В чахлом садике молчаливые люди потряхивали солдатским бязевым бельем, плюшевыми портьерами, поднимали над головой пакетики с сахарином. На деньги здесь не продавали ничего. Только меняли. На хлеб. Или на муку. Или на соль, на спички, на керосин.
- А ну, посторонись! - послышался чей-то негромкий властный голос. Посторонись!..
Прямо по мостовой два человека, один в гимнастерке, другой в потертой кожанке, вели под дулами наганов жилистого человека в нательной рубахе, защитного цвета бриджах, высоких начищенных сапогах. Коротко стриженные волосы поблескивали сединой, прищуренные глаза буравили толпу на барахолке. Увидев гладко причесанную женщину с тонкими поджатыми губами, одетую, несмотря на жару, во все черное, он резко отвернулся, так что жилы на его шее набухли, и пошел быстрее. Один из конвойных оглянулся, но женщины в толпе уже не было. Арестованный прошел мимо Степана, и тот услышал, как цокают каблуки его сапог по булыжной мостовой.
