Мистер Норрис облегченно перевел дух.

– Я знал, что надолго его не хватит, – удовлетворенно заметил он. Он не глядя вынул из кармана конверт и принялся им обмахиваться. – Так это некстати, – проворчал он. – Такое впечатление, что некоторые люди не имеют представления о каких бы то ни было манерах… Мальчик мой, я вынужден самым искренним образом извиниться за этакое беспокойство. Уверяю вас, я даже и предположить не мог…

Я рассмеялся:

– Все в порядке. Было даже забавно.

Мистеру Норрису это, похоже, польстило:

– Я страшно рад, что вы не приняли это близко к сердцу. Не так уж и много найдется людей вашего возраста, свободных от этих нелепых буржуазных предрассудков. Я чувствую, у нас с вами много общего.

– Да, наверное, – ответил я, не слишком, правда, понимая, о каких конкретных предрассудках идет речь и какое они могут иметь отношение к сердитому незнакомцу за дверью.

– Поверьте моему опыту, за всю мою долгую и не лишенную разного рода событий жизнь я не встречал человека, который по своей совершенно непроходимой тупости мог бы сравниться с мелким берлинским лавочником. Заметьте, я ничего не говорю о здешних солидных фирмах. Они-то по большей части ведут себя вполне разумно – более или менее…

Его, похоже, потянуло на откровения, и разговор мог бы и впрямь получиться не лишенным интереса, если бы не щелкнул замок и на пороге гостиной не появился большеголовый молодой человек. Вид его, казалось, совершенно прервал течение мысли мистера Норриса. Манера у него тут же сделалась какой-то расплывчато-угодливой, было такое впечатление, что нас с ним застали с поличным на каком-то странном и совершенно недопустимом с точки зрения общественной морали деянии и извиниться, замять возникшую неловкость можно только путем строжайшего следования нормам этикета.

– Позвольте представить: герр Шмидт – мистер Брэдшоу. Герр Шмидт – мой секретарь и моя правая рука. Вот только в нашем случае, – мистер Норрис нервно хихикнул, – поверьте мне, правая рука прекрасно отдает себе отчет в том, что творит левая.

То и дело нервически покашливая в кулачок, он попытался перевести шутку на немецкий. Герр Шмидт, который шутки явно не понял, даже и не пытался сделать вид, что ему смешно. Однако тут же отпустил в мою сторону этакую доверительную ухмылочку, словно приглашая разделить его презрительно-покровительственное отношение к претензиям работодателя на юмор. На улыбку я не ответил. Шмидт мне был откровенно антипатичен. Он это понял; и мне понравилось, что он это понял.

– Могу я пару минут поговорить с вами наедине? – спросил он у мистера Норриса тоном, откровенно рассчитанным на то, чтобы задеть меня. Его галстук, пиджак и воротничок были безупречны. Я не смог заметить ни малейшего следа той взбучки, которую он, видимо, только что получил.

– Да-да. Э – да, конечно. Разумеется. – Тон у мистера Норриса был несколько обиженный, но вполне смиренный. – Мой дорогой мальчик, вы простите меня – всего на одну минуту? Терпеть не могу заставлять гостей ждать, но дело такое, что совершенно не терпит отлагательств.

Он поспешил через гостиную и исчез за третьей по счету дверью со Шмидтом в кильватере. Шмидт, естественно, собирался посвятить его в детали скандала. Я начал было подумывать о возможности подслушать их беседу, но потом отказался от этой затеи, как от слишком рискованной. Когда-нибудь, когда я узнаю мистера Норриса ближе, я так или иначе все из него вытяну. Мистер Норрис не производил впечатления человека скрытного.

Я огляделся и обнаружил, что комната, в которой я все это время простоял, была спальней. Она была не очень велика и занята почти без остатка двуспальной кроватью, объемистым шкафом и изящной работы туалетным столиком с трельяжем – на столике по росту выстроились бутылочки с духами, лосьонами, антисептическими средствами, баночки питательных и увлажняющих кремов в количестве достаточном, чтобы составить ассортимент приличного парфюмерного магазина. Я поспешно открыл ящик стола. Там не было ничего, кроме двух палочек губной помады и карандаша для бровей. Прежде чем я успел продолжить поиски, в гостиной отворилась дверь.

В спальню суетливо вбежал мистер Норрис.

– А теперь, после столь прискорбной интерлюдии, давайте продолжим наш эксклюзивный тур по личным апартаментам Его Величества. Прямо перед вашими глазами – мое скромное непорочное ложе; мне прислали его из Лондона по специальному заказу. Немецкие кровати всегда казались мне до смешного мелкотравчатыми. Самые лучшие во всей Англии спиральные пружины, мой мальчик. Как вы наверняка уже заметили, я в достаточной степени консервативен, чтобы хранить верность английским простыням и одеялам. От этих немецких мешков с перьями меня мучают кошмары.

Говорил он быстро, изо всех сил стараясь казаться оживленным, но я сразу понял, что разговор с секретарем произвел на него самое тягостное впечатление. Судя по всему, лишний раз возвращаться к визиту незнакомца было бы сейчас совершенно неуместно. Мистер Норрис самым явственным образом давал понять, что не желает говорить на эту тему. Выудив из жилетного кармана ключик, он открыл шкаф и распахнул передо мною дверцы:

– Сколько себя помню, я всегда придерживался правила: на каждый день недели у меня должен быть свой костюм. Вам это может показаться пижонством, но если бы вы только знали, как много значило для меня – в самые критические минуты – ощущать, что я одет в полном соответствии с внутренним настроем. Мне кажется, весьма немаловажный фактор, если вы хотите быть уверены в себе.

За спальней настала очередь столовой.

– Обратите внимание на стулья, – сказал мистер Норрис и добавил, к некоторому моему удивлению, – смею вас уверить, что этот гарнитур был оценен в четыре тысячи марок.

Из столовой мы прошли по коридору на кухню, где меня представили суровому на вид молодому человеку, который как раз заваривал чай.

– Это Герман, мой мажордом. Был у меня давным-давно, еще в Шанхае, один китайчонок, так вот эти двое делят между собой звание лучшего повара, который когда-либо у меня служил.

– А что вы делали в Шанхае?

На лице у мистера Норриса появилось неопределенное выражение:

– Хм. А что вообще делают люди, оказавшись в том или ином месте? Наверное, можно сказать, что я ловил рыбку в мутной воде. Н-да… Заметьте, речь в данном случае идет о тысяча девятьсот третьем годе. Мне говорили, что сейчас там все переменилось до неузнаваемости.

Мы вернулись в гостиную; за нами с подносом шел Герман.

– Такие нынче времена, – изрек мистер Норрис, приняв чашку чая, – тебе мешают жить, а ты мешаешь ложечкой чай.

Я неловко улыбнулся. И только некоторое время спустя, узнав его получше, я понял, что такого рода замшелые шутки (у него их был целый репертуар) вовсе и не были предназначены для того, чтобы кого бы то ни было смешить. Они всего лишь входили на правах непременных составных частей в тот или иной из его маленьких повседневных ритуалов. Вовремя не сказать подобающую к случаю шутку было бы все равно что совершить бестактность – скажем, забыть поблагодарить человека, который оказал тебе любезность.

Отправив положенный ритуал, мистер Норрис погрузился в молчание. Его, должно быть, сильно тревожила недавняя неприятная сцена. Как обычно, когда меня предоставляли самому себе, я принялся разглядывать его парик. Должно быть, я уставился на него совсем уж невежливо: мистер Норрис внезапно вскинул глаза и перехватил мой взгляд. И весьма удивил меня, спросив просто и прямо:

– Что, съехал?

Я покраснел как рак и совершенно потерялся:

– Разве что самую малость.

И тут я прыснул со смеху. Вернее, рассмеялись мы оба. В ту минуту я готов был броситься ему на шею. Мы наконец-то озвучили эту тему, и облегчение было столь глубоким и взаимным, что более всего мы походили на парочку, только что признавшуюся друг другу в любви.

– Надо бы чуть-чуть его поправить, влево, – сказал я и с готовностью протянул руку. – Позвольте, я…