Но тут по телу лошади пробегает волна дрожи, и она в ужасе отскакивает прочь, опрокидывая меня. Я падаю навзничь в глубокий снег, и это возвращает меня обратно в мир, полный слепящего света. Я лежу и смотрю в выцветшую синеву неба, подернутую легкой дымкой. Макушки деревьев неподвижны; на одной из них замечаю вытянутый силуэт неясыти; черные кресты воронов кружат в стылой вышине, до меня доносится их хриплое карканье. Недалеко раздается дробный перестук дятлов. Холод постепенно сковывает меня, но я оцепенел и не могу двинуться. Мысли текут вяло и неохотно, разгоряченное тело стремительно остывает, и я понимаю, что надо встать и бежать дальше.

Когда я поднимаю голову, лошади уже нет, только ее следы, уходящие в глубь леса, говорят, что эта встреча мне не привиделась. Я с трудом выбираюсь из сугроба, делаю музыку погромче, подстегивая усталое замерзшее тело, чтобы оно продолжало двигаться.

Спустя полтора часа я добираюсь до дома. Совершенно вымотанный, вваливаюсь в крошечную прихожую, с облегчением стаскиваю задубевшие кроссовки, снимаю куртку – из-под нее на пол сыпятся хлопья инея, стягиваю шапку.

– Ты что, бегал все эти четыре часа? – Август встречает меня; стоит, скрестив руки на груди и опершись о косяк, с немалым изумлением наблюдая за моими действиями.

Я киваю, и первым делом направляюсь на кухню, залпом выпиваю стакан воды, потом переодеваюсь в своей комнате. В доме тепло, но меня знобит – так всегда бывает после длительных тренировок на морозе. Я голоден, устал и очень хочу спать. Именно в таком порядке.

– Хочешь есть? Я разогрею. Да и обедать уже пора.

Пока Август накрывает на стол, успеваю умыться, лицо горит, кажется, я обморозил щеки. Смотрюсь в зеркало – так и есть. Мочка уха, в которой блестит ряд из трех простых серег – еще одна местная традиция – тоже обморожена. Я осторожно касаюсь ее – горячая. Холод действует незаметно, и его последствия ты замечаешь позже, когда уже нельзя ничего предпринять. Но я все равно старательно растираю щеки чистым сухим полотенцем, пытаясь восстановить кровообращение.

– Что, обморозился? – Август улыбается, – Ничего, скоро заживет.

Ему это знакомо – он тоже много времени проводит на воздухе.

– Я встретил лошадь. Черную, с длинной гривой. Не знаешь, откуда она тут взялась?

– Да, она тут давненько. Видимо, отбилась от своего табуна, вот и бродит одна по лесам. Совершенно одичала, никого к себе не подпускает. Наши несколько раз пытались ее поймать, чтобы выдворить за пределы заказника, но она не дается. Боюсь, скоро станет кормом для волков, их в этом году развелось немало.

– Жаль.

– Ты что, сумел подойти к ней?

– Да.

– Удивительно, как она вообще позволила тебе подобраться так близко. Домашние животные всегда остро реагировали на Охотников, видимо, чуют хищников. Поэтому-то нас и не подпускают к скоту, особенно к лошадям, – Август усмехнулся.

– Я, кажется, вспомнил те два месяца… Но до конца не уверен, может, мне все это просто привиделось. Или нет? – я закрыл глаза, чтобы сосредоточиться. Но неясные очертания воспоминаний тонули в сумерках, разбегались в стороны, прятались где-то на периферии, не рассмотреть толком. Словно бесплотные тени, которые, как ни старайся, не удержать в руках. Я застонал от отчаяния и сжал голову ладонями, как будто это могло помочь вернуть потерянное.

– Придет время, и ты все вспомнишь. Поверь мне! – Август подошел ко мне и обнял, – Все вернется, сынок, все вернется. Ничто не исчезает бесследно.

Приступ отчаяния, внезапно накрывший меня с головой, прошел так же быстро, как и возник. После плотного обеда меня сморило. Я с облегчением добрался до своей постели, завернулся в одеяло и уснул.

***

Когда я вновь открыл глаза, было уже темно. Трещал огонь в печи, на кухне, за перегородкой, слышались приглушенные голоса. Мне хотелось удержать это состояние полудремы, подвешенности между сном и явью. Темнота и тишина окутывают теплым коконом – совсем как в детстве. Мысли исчезают, тело становится легким и словно парит; и нет никаких тревог. Только покой. Как же мало в жизни таких минут!

Я закрываю глаза и стараюсь задремать – но мысли о встрече в лесу гонят сон прочь. Что именно заставило меня вспомнить то, от чего мой мозг решил избавиться? Где я провел эти два с лишним месяца? Я не помню даже момент своего возвращения, знаю о нем только со слов Августа и Кирилла, да из обрывочных видений, которые порой посещают меня во сне. Холодная вода, темное течение, пытающееся увлечь под лед, прочь от жизни; река, залитая лунным светом и чей-то до боли родной взгляд, манящий за собой. Я пытаюсь вспомнить лицо, но не могу.

Август рассказал мне, что произошло в ту ночь, но я никогда не верил в подобного рода истории. Может, мои сны – всего лишь искаженное эхо его слов. Откуда я знаю, что это именно мои собственные переживания, а не то, что мне навязали?

Я окончательно проснулся. Сажусь в кровати, долго смотрю в синий прямоугольник окна. Смутно виднеются заснеженные ветки; закат давно догорел, сумерки тихо отступают, небо из синего становится черным. Заворачиваюсь в одеяло – в доме жарко натоплено, но холод внутри не проходит.

– Отдохнул? – Август появляется в дверях, я улавливаю в его голосе улыбку, – Услышал, что ты проснулся. Не помешаю?

Он садится рядом.

– Кирилл заходил, но я не стал тебя будить.

Я киваю. Мы оба молча смотрим в окно.

Иногда мне кажется, что такие моменты, когда слова не нужны, важнее долгих разговоров по душам. Слышно, как на кухне Денис тихо шелестит страницами – он настолько погрузился в очередной выдуманный мир, что не заметил долгого отсутствия Августа. Его можно считать идеальным соседом – он неприхотлив, тактичен, самодостаточен и всегда спокоен. Наверное, с нами двоими может ужиться только такой человек.

Он вернулся в деревню за месяц до нового года. Сказал, что перевелся на заочное отделение. Сразу нашел работу – старик Аким помог, устроил учителем и библиотекарем. Идея, чтобы он жил с нами, оказалась удачной. В первое время нам был нужен кто-то третий, кто взял бы на себя роль своеобразного проводника, чтобы мы с Августом наладили отношения и научились говорить друг с другом. Звучит, наверное, странно. Но даже сейчас, несколько месяцев спустя, мы порой чувствуем взаимную неловкость. Сложно сразу принять правду, которая обрушилась на тебя внезапно, да еще спустя столько лет. Умом я, конечно, понимаю, что поступок Августа, Айзека и мамы был обусловлен необходимостью сохранить хотя бы одну семью, но сердце до сих пор не может принять этого.

Я крайне мало знаю об Августе, о его прошлом. Только в самых общих чертах. Да и он сам не спешит делиться историями из своей жизни, а я его не расспрашиваю. Как-то это неудобно. Но я помню, что он часто куда-то уезжал, иногда исчезая на несколько месяцев – никто не знал в точности, где он в это время был и чем занимался. Среди местных жителей всегда ходили разные слухи о его деятельности за пределами деревни – мол, он выполняет какие-то поручения. Какого именно рода – неизвестно. Но я подозревал, что он занимался тем же, чем в свое время славились наши предки – выслеживал и находил людей. Я подозреваю, нет, убежден, что Айзек использовал его способности – точно так же, как собирался поступить со мной. Но Август – не Охотник, он всего лишь Следопыт, и мне остается лишь надеяться, что ему не пришлось выполнять ту грязную работу, которая обычно перепадала таким, как я. Хотя, судя по хронической бессоннице, в его прошлом было немало моментов, которые не дают ему спокойно спать по ночам.

Со слов своего начальника, Олега Яковлевича, сослуживца Августа, я составил примерную картину их общего прошлого – они побывали в переделках, из которых большинство их друзей так и не выбралось. Приняли участие в двух локальных конфликтах. Эти журналистские эвфемизмы собьют с толку кого угодно. Их еще называют миротворческими операциями, что звучит совсем уж кощунственно. Им было по девятнадцать, когда они впервые попали в зону боевых действий – совсем еще мальчишки. На немногочисленных черно-белых любительских фотографиях той поры запечатлены присяга – крайне торжественные юные лица, готовые хоть сейчас встать на защиту своей родины; мальчишки, непринужденно и гордо позирующие с оружием в руках; и несколько снимков уже военной поры – настороженные позы, усталость в глазах, размытые лица, поднятые вверх дула автоматов. Я не знаю, как им удалось пройти через этот ад; но одной войной их генералы не ограничились, и спустя год они оказались на другом конце страны, на самой границе, и вновь вынуждены были рисковать жизнями.