Эквефи перевернула курицу в ступе и стала ее ощипывать.

– Эквефи, – сказала Эзинма, пристроившись помогать матери ощипывать птицу, – у меня веко дергается.

– Это к слезам, – ответила мать.

– Нет, вот это веко, верхнее.

– А это значит, что ты что-то увидишь.

– А что я увижу? – спросила девочка.

– Откуда мне знать? – Эквефи хотела, чтобы девочка сама догадалась.

– А! – воскликнула та. – Я знаю – это будут борцовские состязания.

Наконец курица была чисто ощипана. Эквефи попробовала было выдрать ороговевший клюв, но он оказался слишком прочно вросшим. Тогда, развернувшись на своей низкой табуретке, она сунула клюв в огонь на несколько секунд, после чего он с легкостью вышел наружу.

– Эквефи! – окликнули ее из другой хижины. Это была мать Нвойе, первая жена Оконкво.

– Это меня зовут? – Так было принято отвечать, если тебя звали снаружи. Здесь никогда не говорили в ответ «да» из страха, что звать мог злой дух.

– Пусть Эзинма принесет мне огня. – Ее собственные дети и Икемефуна ушли на речку.

Эквефи положила несколько раскаленных углей на черепок от разбитого горшка, и Эзинма отнесла их через чисто выметенный двор матери Нвойи.

– Спасибо, детка, – сказала та. Она чистила новый ямс, а в корзине рядом лежали зелень и бобы.

– Давай я разведу тебе огонь, – предложила Эзинма.

– Спасибо, Эзигбо. – Она часто так называла девочку, слово означало «милая».

Эзинма вышла, принесла пучок хвороста из большой вязанки, предназначенной для растопки. Об подошву ступни поломала ветки на мелкие кусочки и начала дуть на угли.

– Ты себе так глаза сожжешь, – сказала мать Нвойе, подняв голову от ямса, который чистила. – Возьми опахало.

Она встала и сняла опахало с балки, на которой оно висело. Как только она встала, шкодливая козочка, которая до того, как положено, поедала очистки, вонзила зубы в целый клубень, откусила два больших куска ямса и выскочила из хижины, чтобы безопасно сжевать добычу в козлятнике. Мать Нвойе ругнулась ей вслед и уселась обратно чистить ямс. Над огнем, который разводила Эзинма, столбом поднимался густой дым. Девочка продолжила раздувать огонь опахалом, пока над очагом не взметнулись языки пламени. Мать Нвойе поблагодарила ее, и она отправилась обратно в свою хижину.

И как раз в этот момент до них донесся отдаленный бой барабанов. Он шел от ило – деревенской площади для развлечений. Каждая деревня имела свою ило, обычно ровесницу самой деревни, на ней происходили все важные церемонии и устраивались танцы. Сейчас барабаны отбивали ритм, возвещающий о начале состязаний, – быстрый, легкий и веселый, его разносил по округе ветер.

Оконкво откашлялся и задвигался в такт барабанам. Их рокот всегда, с юности, воспламенял его. Он дрожал от желания победить и покорить. Это походило на вожделение к женщине.

– Мы опоздаем на состязания, – сказала Эзинма матери.

– Они не начнутся, пока солнце не перевалит на закат.

– Но барабаны уже бьют.

– Да. Барабаны начинают бить в полдень, но соревнования начнутся не раньше, чем солнце начнет клониться к закату. Пойди посмотри, вынес ли отец ямс для дневной еды.

– Вынес. Мать Нвойе уже готовит.

– Тогда ступай принеси наш. Нужно поторопиться с готовкой, а то опоздаем на состязания.

Эзинма побежала к амбару и принесла два клубня, лежавшие под его низенькой оградой.

Эквефи быстро очистила их. Шкодливая коза шныряла вокруг, поедая очистки. Женщина нарезала ямс мелкими кусочками и принялась готовить похлебку с курицей.

В этот момент они услышали плач, доносившийся из-за стены, огораживавшей усадьбу. Голос был похож на голос Обиагели, сестры Нвойе.

– Это не Обиагели плачет? – крикнула Эквефи матери Нвойе через двор.

– Да, – отозвалась та. – Наверное, свой кувшин для воды разбила.

Теперь плач слышался уже совсем близко, и вскоре во двор цепочкой вошли дети, все несли на головах сосуды с водой, соответствующие возрасту каждого ребенка. Первым, с самым большим сосудом, шел Икемефуна, за ним по пятам – Нвойе и два его младших брата. Обиагели замыкала шествие, по ее лицу в три ручья текли слезы. В руках она несла круглую матерчатую подушечку, которую подкладывают на голову под ношу.

– Что случилось? – спросила ее мать, и Обиагели поведала свою печальную историю. Мать утешила ее и пообещала купить ей другой кувшин.

Младшие братья Нвойе хотели было рассказать матери, как все было на самом деле, но Икемефуна строго посмотрел на них, и они осеклись. А дело было в том, что Обиагели решила исполнить иньянгу с кувшином на голове. Водрузив его на макушку и сложив руки на груди, она начала вращать бедрами, как это делают взрослые девушки. Когда кувшин упал и разбился, она разразилась безудержным смехом, а плакать начала, только когда они подошли к дереву ироко, росшему за оградой их усадьбы.

Барабаны продолжали отбивать ритм, непрерывный и неизменный, уже слившийся со звуками жилой части деревни. Он словно бы стал биением ее сердца. Воздух, солнечный свет и даже деревья пульсировали в такт ему и будоражили жителей.

Эквефи отложила мужнину часть похлебки в отдельную миску и накрыла ее крышкой. Эзинма понесла миску в оби отца.

Оконкво сидел на козлиной шкуре и уже ел то, что приготовила его первая жена. Обиагели, принесшая еду из хижины своей матери, примостившись на полу, ждала, когда он поест. Эзинма поставила стряпню своей матери перед ним и устроилась рядом с Обиагели.

– Сядь как положено сидеть женщине! – рявкнул на нее Оконкво. Эзинма свела ноги вместе и вытянула их перед собой.

– Папа, ты пойдешь смотреть состязания? – поинтересовалась она после приличествующей паузы.

– Да, – ответил Оконкво. – А ты?

– Да, – сказала Эзинма и после еще одной паузы спросила: – Можно я понесу твою скамеечку?

– Нет, это дело мальчиков.

К Эзинме Оконкво испытывал особую привязанность. Она была очень похожа на мать, а та когда-то слыла первой красавицей в деревне. Однако свое расположение он выказывал крайне редко.

– Обиагели сегодня разбила свой кувшин, – сообщила Эзинма.

– Да, она мне рассказала об этом, – ответил Оконкво, продолжая есть.

– Папа, – вставила Обиагели, – нельзя разговаривать во время еды, а то перец может попасть не в то горло.

– Совершенно верно. Ты слышала, Эзинма? Обиагели младше тебя, а разумнее.

Он снял крышку с миски, присланной второй женой, и начал есть из нее. Обиагели забрала пустую миску и пошла обратно в хижину своей матери. Тут вошла Нкечи с третьей миской. Нкечи была дочерью Оконкво и его третьей жены.

Вдали продолжали бить барабаны.

Казалось, вся деревня – мужчины, женщины, старики – собралась на ило. Люди стояли широким кругом, оставив середину площадки свободной. Деревенские старики и важные персоны сидели на собственных табуретах, которые принесли для них младшие сыновья или рабы. Среди них был и Оконкво. Все остальные стояли, если не считать тех, кто пришел загодя и успел занять место на нескольких скамьях, сооруженных из обструганных бревен, уложенных на столбцы-рогатки.

Участники состязаний еще не прибыли, в центре внимания оставались барабанщики. Они сидели перед огромным кругом зрителей лицом к старейшинам, спиной к могучему древнему хлопковому дереву, которое считалось священным. В нем жили духи хороших детей, дожидавшихся своего рождения. В обычные дни посидеть в его тени приходили молодые женщины, мечтавшие стать матерями.

Барабанов было семь, и они были установлены соответственно своим размерам по убывающей в длинном деревянном коробе. Барабанные палочки в руках троих мужчин лихорадочно метались от одного барабана к другому. Музыканты были одержимы духами барабанов.

Молодые мужчины, назначенные поддерживать порядок на таких мероприятиях, сновали взад-вперед, переговариваясь друг с другом и с «капитанами» обеих соревнующихся команд, которые все еще находились за пределами круга зрителей. Время от времени эти двое юношей с длинными пальмовыми ветвями обегали круг и, чтобы оттеснить зрителей назад, ударяли ветками по земле, а наиболее упорных хлестали по ногам.