Юркевич все понял, увидев ее.
Он открыл нижний ящик шкафа, сгреб в кучу лежавшие там письма и фотографии, швырнул в топившуюся печь.
"Арсенал" был пуст, хоть шаром покати, - кроме коз, в погребке ничего нельзя было найти: все оружие накануне успели вывезти партизанам.
Женщина, которую вели гестаповцы, еще недавно числилась связной партизанского отряда, многое знала о работе подпольщиков, бывала у Юркевичей, приносила к ним листовки, передавала поручения.
Но сейчас молодую, здоровую Любу Жук трудно было узнать!
Полуодетая, несмотря на лютую стужу, с рассеченной грудью, в изорванном окровавленном платье, она, как вошла, с порога заговорила:
- Дядя Юркевич, прости меня... Вместе работали, вместе погибать будем... Пить дайте, пить!
Лицо ее превратилось в кровавую маску, и с болью, с ужасом и отчаянием смотрели на Юркевичей воспаленные глаза.
Тетя Юркевич дрожащими руками поднесла Любе кружку с водой.
Немец выбил кружку из рук, отшвырнул Елену Игнатьевну. Охнув, она осела на пол.
Через полчаса гестаповцы вели по улице уже четверых арестованных: взяли и возчика Овчинникова. И всю дорогу Люба твердила, как обезумевшая:
- Дядя Юркевич, прости... Ой, родненькие мои, простите меня, мочи не было больше молчать, видите, что со мной сделали...
Но другие арестованные, шагая рядом с ней, молчали. Молчали они и на допросах в гестапо, и на очных ставках. Их держали в тюрьме, били, показывали фотографии, требуя назвать фамилии, адреса этих людей. Но, даже глядя на знакомые лица, все трое отвечали одно и то же: "Не знаем... Никогда не видели..."
Только однажды Елена Игнатьевна увидела своего мужа в тюрьме, избитого, в синяках и кровоподтеках.
- Я ничего им не сказал, - шепнул он. - Бедная ты моя, видно, не суждено нам вместе век скоротать.
Предчувствие не обмануло Афанасия Юркевича: вскоре его расстреляли. Казнили и Овчинникова.
Елену Игнатьевну еще долго держали в тюрьме, но весной, когда ее с партией арестованных женщин гоняли разбирать стены разрушенных домов, ей удалось однажды с наступлением темноты спрятаться в развалинах.
Верные люди переправили тетю Юркевич в партизанский отряд имени Котовского. Там, среди людей, знавших ее мужа, с благодарностью вспоминавших "арсенал" дяди Юркевича, она оставалась до конца войны, приняла на себя обязанности поварихи.
А если никто не видел, плакала она о своем старике.
Был конец марта. Не пришлось Тане отметить свое девятнадцатилетие. Да и вспомнила ли она сама про этот день среди горя и страданий тех, кто стал ей так близок?
Она помнила главное: теперь ей придется работать и за себя, и за них.
ПЕЧАТЬ ГОРОДСКОЙ УПРАВЫ
Срочно требуется оттиск новой печати минского бургомистра. На ней имеется цифра "8".
Таково было очередное поручение, полученное Таней в зашифрованном под наивное любовное послание письме Андрея.
Очередное трудное поручение: как без Марии-маленькой связаться с Батей, занимавшимся изготовлением документов и печатей? Искать его нельзя ни под каким видом. Батя непременно сам даст о себе знать, едва появится возможность.
Пока что такой возможности нет, а печать необходима.
И в те дни, когда Юркевичи еще подвергались жестоким допросам в тюрьме, Таня отправилась посоветоваться к Кучерову. Он связан с городской управой, сумеет подсказать пути, укажет нужных людей.
Кучеров выслушал Таню без малейшего удивления. Уверенно произнес:
- Строиться надо. Или вот еще огород. Такое дело.
- Не понимаю, - удивленно сказала Таня.
- К бургомистру надо идти. На прием.
- Ну, а предлог-то какой?
- Так ведь я ж сказал: строиться надо. Мол, замуж вы собрались, вот и нужен участок для застройки. Или, если дом не желаете, под огород попросите землицы... А разрешение выдают в управе.
- Вот это здорово! - воскликнула Таня.
Ведь на разрешении должна непременно стоять печать бургомистра. Она-то и требовалась Тане. С этого оттиска сделают другую печать, абсолютно похожую на первую, необходимую партизанам для пропусков.
В городскую управу Таня пошла вместе с Кучеровым. Он, как управляющий домом, где была прописана Таня, должен был подтвердить ее благонадежность, сказать, что ютится она у родственников и лучше бы ей построить домик, тем более что вроде бы и замуж пора.
По дороге Кучеров рассказывал про бургомистра Ивановского. Кое-что Таня слышала о нем и раньше.
Фашисты привезли его откуда-то из-за границы. Седовласый, представительный бургомистр, похоже, любовался самим собой в роли заботливого отца города. Принимая красивые, величественные позы, он охотно беседовал с посетителями, подчеркнуто внимательно их выслушивал. Порой становился многословен - особенно если расхваливал "новый порядок", и в таких случаях особенно тщательно, особенно правильно и четко выговаривал каждую фразу. Будто по книге читал. И в самой этой чеканной правильности произношения угадывалось что-то чужое.
Вот и приемная бургомистра. Настороженный слух Тани в первые же минуты уловил слово "проситель". Да, конечно, не с посетителями, а именно с просителями беседует в своем кабинете новый бургомистр.
Подошла очередь. Впущенных к нему просителей бургомистр встретил стоя, широким жестом указал на стулья:
- Прошу, господа! Устраивайтесь поудобнее, - и сам опустился в свое кресло после всех.
"Популярность зарабатывает", - недоброжелательно подумала Таня. От ее обостренного внимания не ускользнуло и то, что глава города побаивается своих просителей, опасается остаться с ними наедине. В кабинет к нему впускали сразу по несколько человек, и кое-кто из этих людей, право же, сильно смахивал то ли на охранников, то ли на сыщиков.
Таня, войдя в кабинет, выбрала себе удобное место: у самого письменного стола. Сердце ее забилось учащенно - на столе, примерно в метре от нее, лежала штемпельная подушечка, стояла новенькая, с отполированной ручкой, круглая печать.
Та самая! Таня поспешно отвела взгляд от стола, равнодушно огляделась по сторонам.
Кучеров едва заметно хитро подмигнул ей: мол, сейчас заведет лекцию "отец города".
