Зарывшись носом в подушку, Хельга принялась старательно восстанавливать в памяти события прошедшего дня. Вскоре ей удалось не без удивления вспомнить, что именно вчера привело её в незнакомую квартиру, по какой причине она занималась тут всю ночь неподобающими вещами — и наверняка сейчас опоздала на работу; она пододвинулась ближе к мужчине, лежавшему на другой половине кровати, нежно обвила рукой его плечи…

— Арнольд? — полувопросительно произнесла она, до сих пор сомневаясь, не приснилось ли ей вчера всё это.

Тот откликнулся сонным мычанием и развернулся к ней, приподнявшись на локте.

Отпрянув, Хельга вскрикнула в ужасе и заслонила лицо руками.

***

Сид был растерян. Не удивлён, а именно растерян — Хельга видела это ясно. Хельга чувствовала, что что-то не так.

Сид затягивался очередной сигаретой глубоко, жадно и нервно.

— Я тебе чем угодно клянусь, — в который раз повторила Хельга, — вчера, когда я вернулась из уборной, на твоём месте был Арнольд.

— И что же он делал? — в вопросе Сида Хельге послышалась какая-то злая издёвка; вероятней всего, так оно и было — в конце концов, этот диалог происходил между ними уже в третий, кажется, раз.

— Он… — и в третий же раз Хельга заливалась краской, — он целовал меня. Ласкал. Обнимал. А потом мы заказали счёт и поехали…

— Ко мне домой, ага, — Сид отправил очередной окурок в пепельницу, злобно затушив его о стеклянное дно.

— И таксист был такой наглый, усатый…

— Хельга, — вздохнул Сид, — всё так и было. Только это был не Арнольд, а я. Я, понимаешь?

Глухо застонав, Хельга спрятала лицо в ладони.

На какое-то время в комнате повисла тишина. В немилосердно гудевшей голове Хельги, точно бешеные, метались мысли; она разозлённо сжала пальцами виски, пытаясь сосредоточиться.

Происходила какая-то херня — в этом Хельга Патаки была уверена совершенно. С остальным всё было куда сложней; и более всего мешало рационально мыслить то хмельное чувство тепла и счастья, отголоски которого все ещё звенели где-то в теле. Хельге было противно от самой себя; как ни поверни — всё сходилось к тому, что вчера на месте Арнольда действительно был Сид, что именно с Сидом она…

От этой мысли хотелось добежать до ванной и хорошенько проблеваться. Но тепло — глупое, глупое, глупое тепло — всё равно не желало уходить.

Хельга ударила стену кулаком. Не помогло. Только вздрогнул Сид; столбик пепла серым ворохом осыпался с сигареты прямо на ковёр. Сид проводил его флегматичным взглядом.

— Похуй, — одними губами произнёс он.

И снова повисла тишина.

Больше всего Хельге хотелось потребовать у Сида бутылку пива на опохмел в качестве моральной компенсации — и выместись из этой квартиры прочь, и успеть, хоть и с опозданием, на работу, и раз и навсегда забыть о том, что когда-то здесь случилось. В конце концов, положа руку на сердце, пьяный секс — это не то, о чём она будет сожалеть до конца своих дней. Даже… даже настолько странный пьяный секс. В конце концов, всегда можно сказать себе, что она просто окончательно помешалась, раз на месте других мужчин ей мерещится Арнольд, — и вспомнить давно забытую за бесполезностью дорогу к психологам. А затем к психиатрам.

Но что-то не давало ей покоя в этой ситуации.

Что-то было не так. Что-то не отпускало.

— И ты даже не заметил, что я веду себя как-то… странно? — хрипло спросила Хельга.

— Как бы тебе сказать… мы с тобой взрослые люди, не связанные узами брака, мы были уже достаточно пьяны, и… словом, я был обрадован, но не слишком удивлён, — хмыкнул Сид. — Извини, если для тебя это было что-то из ряда вон выходящее, но…

— И ты не слышал, как я звала тебя Арнольдом? — Хельга ощутила прилив гнева — возможно, оттого, что Сид, оказывается, вполне допускал, что она проведёт с ним ночь. — И перестань дымить, чёрт тебя подери!

— В своей квартире будешь распоряжаться, Патаки, — Сид медленно затянулся, запрокинул голову и белёсым облаком отправил дым к потолку. — И ты не называла меня Арнольдом.

— Не ври! — она вновь ударила стену.

— Не вру. Возможно, я не слышал, — голос Сида становился всё безразличнее и тише. — И отстань от моей стены, Патаки, пожалуйста. Стена уж точно ни в чём не виновата.

Хельга резко встала и подошла к окну. Раздражённо барабаня пальцами по подоконнику, она стояла и разглядывала жёлто-оранжевые кроны деревьев, почти закрывающие вид на шоссе, по которому сновали разноцветные жуки-автомобили. Не спросив разрешения, она открыла форточку, и в комнату дохнуло подгнившей осенней прохладой.

Возможно, действительно было самое время успокоиться, стребовать-таки с Сида бутылку пива и уйти восвояси. Но он всё испортил сам — одним простым вопросом. Точнее, двумя:

— Патаки, можно тебя спросить?

— Угу, — невнятно промычала Хельга.

— А ты что, с этим репоголовым… ну… замутить успела до того, как он в джунглях пропал? Вы ведь там в одном колледже были, всякое такое…

Хельга не ответила — только сжала прохладный подоконник крепко-крепко, так, что пальцам стало больно. Кажется, Сид понял, что что-то не так, и добавил уже куда менее уверенно:

— Ну или, я имею в виду, почему ты по нему так тащишься… он же…

Резко развернувшись, Хельга в несколько широких шагов подошла к Сиду вплотную. Схватив его спереди за воротник рубашки, подтянула к себе его лицо и процедила сквозь зубы:

— Гифальди, ещё одна гадость в адрес Арнольда — и ты будешь плевать кровью дальше, чем видишь, понял?

Надо отдать должное Сиду — чувства собственного достоинства со школьных лет у него явно прибавилось. Тот трусливый мальчик в зелёной кепке быстро бы начал лебезить и заикаться, умоляя его не бить; но этот взрослый, серьёзный Сид только зло взглянул на Хельгу и, даже не попытавшись освободиться, ледяным тоном произнёс:

— Что же тут непонятного, Патаки? Ты сейчас очень доходчиво изъясняешься. Хотя я бы был тебе чертовски признателен, если бы ты всё же отпустила мою рубашку. Я в ней собирался пойти сегодня на важную встречу. В конце концов, рубашка тоже совсем не виновата в том, что ты, оказывается, так сохла по этому… репоголовому.

Хельга размахнулась и влепила Сиду пощёчину. Просто от бессилия и злости — хотя это было, если вдуматься, довольно глупо: Сид говорил разумные вещи, рубашка была и вправду совершенно не виновата, да и сам он, Сид, — наверное, тоже. В тот момент Хельга ещё думала так.

Сид потёр скулу. Удар получился что надо — в его глазах явственно поблёскивали слёзы боли.

Затем он мрачно облизнул губы и ещё более тихо, ещё более зловеще-спокойно сказал:

— Ну ладно. Хочешь правду, Патаки? Будет тебе правда. Рубашку отпусти, — он отпихнул руку Хельги, и та, слегка обескураженная началом его фразы, не особо и сопротивлялась. — Сука, — прибавил Сид, разглаживая смятую ткань.

— Заткнись, ублюдок, — почти рефлекторно откликнулась Хельга.

Сид нервно рассмеялся. Точнее, Сид попытался это сделать — как плохой актёр, у которого в сценарии написано, что сейчас он должен нервно рассмеяться.

— Патаки, солнышко, да ты хоть в курсе, что я добавил тебе в ром-колу афродизиак, чтобы тебя трахнуть?

На секунду Хельга застыла, не веря своим ушам:

— Что ты сказал?..

Не дожидаясь ответа, она сделала шаг к Сиду.

И уже знала, что порванной рубашкой он явно сейчас не отделается.

***

До работы в тот день Хельга так и не дошла. Уже в середине дня, ввалившись наконец в свою квартиру, нашла в себе силы позвонить начальству; кажется, голос её был таким убитым и бесцветным, что история о внезапно напавшей болезни ни у кого не вызвала сомнений.

Хельга отправилась в душ и долго, с остервенением натирала себя мочалкой, едва ли не до крови раздирая кожу. В слезливых дамских романчиках, что она так любила в юности, героини, на чью долю выпадало немало испытаний, так же смывали с себя ужас и позор бесчестья; Хельга только усмехалась — ей не верилось во все эти штучки. В конце концов, ей в первый раз было тоже не очень-то и приятно. Но ничего, кроме вполне физиологически естественных жидкостей, смыть она с себя не пыталась.