Его кольнула правдоподобность, живость, кипящая ненависть этого взгляда. Кровавое суперлуние затушевали наплывшие тучи, отчего свет стал зябким, дрожащим, при нём едва ли можно было видеть свою вытянутую руку, но вот глаза метиса сияли, точно молнии. И как он мог так мастерски, так скоро такое нарисовать? И до чего хотелось побежать к реке и бросить этот гадкий ком и больше ничему и никому не подчиняться! Ком как будто ошпаривал его, прыгал сам в руках.

– Бросишь – сам упадёшь, – услышал он в голове мысль.

«Да кто же это думает за меня такие глупости!!! – тряхнул он раздражённо рукой. – Не думаю я так! Не думаю! Не могу я так думать! То, что я верю в тончайшую взаимосвязь всех явлений в мире, никоим образом не опускает меня до таких суждений! Не считаю я, что если брошу, сам упаду! Но кто же подсудобливает мне такие мыслишки? Кто тешится? Неужто у меня раздвоение личности?»

Несмотря на произошедшее, он почувствовал себя в полной здравости. Более того, несмотря на то, что мнительные горожане предпочитали богадельню обходить, он как будто плевал на все нехорошие подозрения. Ум его не мешался, как, например, вчера, когда он только узнал о смерти метиса, не мучили его странные ощущения, похожие на расщепление тела или переход в иное состояние сознания, когда вся разыгрывающаяся жизнь представляется движением кукол. И именно это ощущение здравости сбило с толку. Вот он в абсолютной трезвости засёк-таки ту руку, что подбрасывает ему каверзные мыслишки, которые обычно он принимает за свои. От этого было неприятно. Но мало-помалу именно от ощущения, что в твоей голове может быть нечто, к тебе не относящееся, псевдотвоё, то, что тщится выдать себя твоим, чувство здравости терялось, и снова подступала некая противная пограничность: вроде ты и сам себе голова, а вроде там и заводится, точно трупный червь, нечто постороннее.

– Мысль совершенно и совершенно не индивидуальная категория! И в этом ещё надо разобраться, кто думает за нас и с какой целью! – решил с вымученной лихостью художник и продолжил путь к переулку, в котором располагался нужный ему следственный отдел, хотя до прихода следователей надо было ждать несколько часов.

Нежин добрался до переулка за двадцать минут и стал ждать. Правило ему говорило, что надо ждать все часы на улице, вопреки тому, что он озяб и стучал от ночного холода и порывов северного ветра зубами. Через час такого хождения кругами он уже продрог до костей, но странное что-то грело его: «Так лучше… Вот так лучше…»

– Что лучше? – спрашивал он себя гневно.

И ему в ответ что-то блеяло тихенько: «Да вот, что ты тут мёрзнешь, лучше… Метис… метис…»

– И почему лучше? – ревел он, замечая скользкий хвостик этой мысли. – Не потому ли, что мне так что-то «зачтётся»? – передразнивал он себя, уличая, и снова злился.

И хотя он мог пойти домой, чтоб поесть, тем более уже изрядно разыгрался голод, или зайти в подъезд, он продолжал стоять на холоде и размышлять о том, из чего теоретически могла бы сложиться вот эта гармония с музыкой вселенной и как может работать придуманная им прядильня. И как он ни примерял, получалось, что из мелочей, из мелких штришков – в них будто идёт немолчная беседа со вселенной… постоянная сонастройка с ней…

Следователя, о котором тараторила Анастасия Ивановна, он увидел и признал издалека. Борис Александрович Нырков, человек тщедушного телосложения, в шляпе, за которой пряталось его узкое, как пенал, лицо и торчал только вострый длинный подбородок, в плаще, старом эфэргэшном костюме-тройке и с зонтом в руках, осведомлённый о всех капризах природы, приближался к месту службы по залитой грязью дороге со стороны богадельни. На Бажена, имеющего в тот момент вид изрядно свирепствующий и решительный, он даже не глянул. Всем сослуживцам раздал кивки и, ни разу не открыв жёлтого, длинного, худого рта, заперся в кабинете. Так каждое утро протекали таинственные десять минут, в течение которых его разрешалось потревожить только по одному исключительному поводу: визиту прокурора. Но в силу того, что оных не случалось и визитёром являлся он, Нырков курил три сигареты, окурком вороша горку бычков, лежащих в пепельнице, или стукал канцелярским ножиком по столу в такт висящим за его спиной часам.

Нежин же в это время мысленно репетировал: как он войдет уверенно и дерзко, как станет кидать Костряковым, а потом развернёт перед бессовестным эскиз с таким видом, точно в городе все только и говорят об этом и уже созывают митинги и объединения. Когда же заветные минуты прошли и ему дозволили войти в прокуренный тесный кабинетик, заставленный шкафами и обшарпанными, покосившимися стульями, он вдруг почувствовал себя по-идиотски. Жутко по-идиотски. Прямо обжёгся стыдом: «Чёрт возьми, да что я тут делаю! Кого я собрался пугать? И зачем же мне вытаскивать неизвестного работягу?»

– Много свидетелей. Очень много свидетелей по вашему делу о Замире, – говорил отстранённо Нежин, как будто раздумывая, не лучше ли уйти.

И вот этот крадущийся, затаённый тон, совершенно неподдельный, заставил следователя, разбирающего стопку дел на углу стола, поднять заинтересованно глаза и даже допустить, что у парнишки что-то эдакое есть. А Нежин, уловив это, так устыдился своего «вещественного доказательства», свёрнутого, немного грязного и скомканного, что сказал:

– Около пятидесяти человек. И кстати, судьба этого мальчишки не безразлична Павлу Артемьевичу Кострякову! Как вы можете догадаться, прокурор и Костряков имеют хорошие отношения, – положил на стол трубкой свёрнутый эскиз и развернулся уходить.

– Следствием установлен факт спора в баре и произошедшая через десять часов после того драка с разнорабочим Снхчяном, приведшая к гибели Замира. Снхчян заявлял, что отец Замира – вор, беглец и предатель. Это послужило поводом для драки с летальным исходом. А пятьдесят человек – ведь вы это про шуточное соревнование в спортбаре, да? – переспросил Борис Александрович, чуть наклонив набок голову и с удовольствием разворачивая и разглядывая рисунок, который принёс Бажен. – М-да, поразительная живость… Вы знаете, если б у меня к делу не было пришито чистосердечное признание Снхчяна, я бы наверняка подумал, что тут не обошлось без некоторого этнического, так скажем, фактора. Но, – он протянул эскиз обратно, – тут бытовая, самая что ни на есть, ситуация. Да вы присядьте, присядьте, – показал он на стул, стоявший около стопки бумаг, и сам сел в кресло. – Говорите, Костряков… угу, – потёр он длинный подбородок, – да вот же, как говорится, дружба дружбой, а истина одна. Это пусть они сами с прокурором, – прокашлялся он в маленький сухой кулак и закурил ещё одну сигарету.

– А как следствие определяет то, почему его забрали и увезли на джипе, а? – наклонился к нему Нежин, вдруг поразившись, до чего проникся уверенностью этого тщедушного существа, до чего ослеп и ему во всём поверил.

– Определяет диалог как нелицеприятный, однако же, судя по тому, что его затем видел Снхчян и некоторые другие разнорабочие в полном здравии, хотя и в изрядном подпитии, стало быть, определяет его как неубийственный, – расплывшись в ехидной улыбке, ответил следователь, – да вы мне расскажите о себе, ну и о Павле Артемьевиче, конечно. Знаете, что-то давно его не видно на общественном поприще, а ведь какой был деятель, – говорил он, смотря в сторону, в окно, а потом повернулся и затрясся мелким и коротким смехом, – не родственником ли он ему приходится? Замир-то?

Нежин вскочил как ужаленный от этого наглого двусмысленного смеха:

– Вам это так не пройдёт! Снхчян, кто бы он ни был, не виноват! Вы выбили его признание! И я в курсе, с чьей подачи вы это делаете! Вы зарвав… – Художник запнулся, а Александр Борисович открыл широко глаза и кивнул, как бы в нетерпении услышать искромётное продолжение фразы и разогнать тем самым одолевшую его скуку.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.