– Ну как тебе? – проорал Джереми, пытаясь перекричать мотор.

– Потрясающе!

– Именно! Махнем во Францию?

– А керосина хватит?

– Почем я знаю? Я же эту штуку только что купил, – рассмеялся Джереми.

Но он развернул аэроплан и описал широкий круг над деревней, которую теперь можно было разглядеть во всех подробностях: единственная главная улица с домиками в два ряда, луг, к которому она вела, поля хмеля и яблоневые сады. Все зеленое, ухоженное и типично английское. Джереми перегнулся через борт и показал пальцем:

– Гляди, вон Фарли. Как аккуратно все выглядит сверху! Ланселот Браун[6] от души постарался, когда чертил эти сады.

Он толкнул рычаг от себя, и аэроплан начал снижаться. Перед ними постепенно вырастал Фарли-Плейс – особняк, где предки Памелы жили с тысяча шестьсот какого-то года, массивное квадратное здание серого камня, к которому примыкал парк на несколько акров. Меж цветочных клумб вилась подъездная аллея, сбоку лежало озеро, за домом зеленели огороды.

Джереми не удержался от восторженного вопля:

– Эй, гляди, Бен, да у них там гости к чаю! Давай устроим им сюрприз?

Аэроплан резко накренился. Бен вцепился в сиденье и зажмурился, когда земля и небо поменялись местами. Судя по ощущениям, его желудок тоже перекувырнулся. Ниже, ниже, и вот они уже летят над озером с беседкой на островке, потом над аллеей для верховой езды, обрамленной каштанами; мальчишками они собирали там каштаны для игры. За домом был разбит теннисный корт. Сбоку стояли столики, за ними сидели какие-то люди в белом, дворецкий Сомс подавал чай.

– Я думаю, нам хватит места сесть рядом с ними, – крикнул Джереми. – Жаль, что они не в широкополых шляпах, а то унесло бы ветром!

Они зашли на посадку вдоль южной аллеи, промчав ровно между двумя рядами каштанов. Бен по-прежнему не помнил себя от восторга, а потому и не испугался. Инструктор был прав, подумал он, Джереми и правда прирожденный летчик. Гости вскочили на ноги, когда аэроплан вылетел из-за деревьев, и попятились в страхе; ветер сдувал салфетки, трепал скатерти. Вот уже до земли остались считаные футы… потом дюймы…

Джереми заметил солнечные часы одновременно с Беном. Старые и заброшенные, они стояли посреди восточной лужайки. Не успел Бен открыть рот, чтобы сказать: «Осторожно, там…», как Джереми дернул рычаг вправо. Крыло врезалось в землю, и аэроплан перевернулся.

Блетчли-Парк

Май 1941 г.

Леди Памела Саттон глядела на унылые правительственные плакаты, висевшие на стене ее каморки в Третьем корпусе. Одни бодро призывали население работать не покладая рук и не унывать, другие предостерегали против потери бдительности. На улице, за тяжелыми светомаскировочными шторами, уже, должно быть, рассветало: в лесу за корпусом птицы заливались песней так же весело и беззаботно, как и прежде, до войны. Когда война окончится – когда же? – они будут точно так же петь. Такая длинная война, а конца все не видно.

Памела потерла пальцами веки, пытаясь унять резь в глазах. Ночь выдалась долгой, и она страшно устала. По регламенту женщинам не полагалось работать в ночную смену с мужчинами, чтобы избежать морального разложения кадров. Она только посмеялась этим соображениям, когда выяснилось, что мужчин-переводчиков не хватает и одной из девушек придется выйти в ночь. «Откровенно говоря, сомневаюсь, что здешние ребята представляют опасность для моей добродетели, – сказала она тогда. – Математика интересует их куда больше, чем девушки». Но с тех пор она не раз прокляла свою браваду. Ночная работа оказалась истинной каторгой. Слава богу, смена подходила к концу и скоро можно будет отправиться в постель, хотя днем ей вряд ли удастся толком выспаться: за окном квартиры беспрерывно грохотали поезда.

«Проклятая война», – пробормотала она и подышала на пальцы, пытаясь согреть руки. Был уже май месяц, но по ночам в корпусах становилось холодно и сыро. Уголь перестали подвозить ровно с первого числа. Впрочем, невелика потеря, их чугунная печурка страшно дымила и воняла. Все было отвратительным, куда ни глянь. Взять, например, еду. Приходилось питаться какой-то странной бурдой из яичного порошка, консервированной тушенки или колбасок, в составе которых опилки явно преобладали над мясом. Судя по всему, квартирная хозяйка Памелы и до войны толком не умела готовить, но то, что она стряпала сейчас, было за гранью добра и зла. Памела завидовала тем, кому выпадала дневная смена. По крайней мере, они могли обедать в столовой – по слухам, довольно приличной. Конечно, можно было сбегать туда и позавтракать после смены, но каждый раз после долгой ночи она слишком уставала, чтобы есть.

Когда разразилась война, она решила непременно заняться чем-то полезным. Джереми в первый же день записался в Королевские ВВС, где его приняли с распростертыми объятиями. После Битвы за Британию[7] его увешали наградами, но потом – как это на него похоже! – в погоне за возвращавшимся с бомбардировки немецким самолетом он забрался слишком глубоко во французский тыл и был сбит. Теперь он томился где-то в Германии, в лагере для военнопленных летчиков, и вот уже несколько месяцев от него не было никаких вестей. Памела даже не знала, жив он или мертв. При мысли о Джереми она крепко зажмурилась, чтобы не дать слезинке скатиться. Не унывать, повторила она про себя. Подобной стойкости теперь ожидали от всех. Она вспомнила, как отец привычно прогремел: «Мы обязаны подавать пример! – да еще и стукнул кулаком по столу для большего эффекта. – Никогда не показывайте, что расстроены или испуганы! Люди смотрят на нас с уважением, и наш долг – продемонстрировать им, как следует себя вести».

Потому-то Памелу и отобрали для такой работы. Ее подруга Трикси Радклифф, начавшая выезжать в свет одновременно с ней весной 1939 года, позвала ее выпить чаю в Лондоне. Дело было в самом начале войны, когда такие изысканные вещи, как чаепитие в гостинице «Браун», еще не успели окончательно исчезнуть.

– Послушай, Памма, я знаю одного парня, который познакомил меня с другим парнем, и вот он, возможно, предложит нам работу, – возбужденно, как всегда, выпалила Трикси. – Им нужны девушки вроде нас, из хороших семей, без глупостей, без истерик.

– Господи, что же это за работа – уроки хороших манер для женских вспомогательных корпусов?

– Ничего подобного! – расхохоталась Трикси. – Насколько я поняла, там что-то секретное, так как он спросил, можно ли на меня рассчитывать и умею ли я держать язык за зубами и не сплетничать.

– Ничего себе! – удивилась Памела.

Трикси придвинулась ближе:

– Похоже, он считает, что в нас воспитали чувство долга. И поэтому мы не подведем товарищей и не выболтаем важных тайн. Он даже уточнил, не пью ли я! – Она снова расхохоталась. – Видимо, пьяных тянет на откровенность.

– И что же ты ему ответила?

– Что я едва успела выйти в свет, а тут война, продовольственные карточки, и в итоге мне пока не удалось проверить, насколько крепкая у меня голова.

Памела тоже рассмеялась, но тут же серьезно спросила:

– А все-таки зачем мы ему? Неужели нас зашлют в Германию шпионить?

– Вообще-то он и правда спрашивал, говорю ли я по-немецки. Точнее: «Что у вас по немецкой части?» Я сначала решила, что он интересуется, не встречалась ли я с немцами, и так и прыснула. Короче, я ему объяснила, что мы с тобой учились в швейцарском пансионе и что ты – сущий полиглот. Ты его по-настоящему заинтересовала, кстати. У него сразу заблестели глаза, когда я сказала, что знакома с тобой.

– Ничего себе! – повторила Памела. – Что-то я не особо представляю себя шпионкой. Придется соблазнять немецких офицеров и прочее. А ты?

– Нет, дорогая, я тоже не представляю себе, как бы ты соблазняла немцев. Ты всегда была слишком уж невинной. А вот у меня бы это прекрасно получилось. К сожалению, мое немецкое произношение выдает меня с головой, они сразу поняли бы, что я англичанка. Впрочем, не думаю, что речь о шпионаже. Он еще спрашивал, хорошо ли я решаю кроссворды.