И думы шли нестройно, вразброд, перебивая одна другую до тех пор, пока на смену им не пришел тяжелый сон.

Солнце стоит высоко, но лучи его не так уже горячи и люди не прячутся от них на теневой стороне. Некоторые деревья покрыты золотом, но наряд их не праздничен, не пышен, и сквозь листву проглядывает бирюза неба.

Симон Гульбани опять на прежнем посту. Мимо мчатся автомобили, звенят трамваи, снуют пешеходы. Надо смотреть в оба глаза и следить, чтобы не нарушался порядок на шумной улице. Вот на ходу впрыгивает в трамвай человек и не хочет из него уходить. Трамвай останавливается. Симон должен подойти, узнать в чем дело.

Симон Гульбани все такой же. Разве немного больше потемнел, чем был, как будто, в недавние жаркие летние дни.

— Что же ты, Симон, недолго у себя погостил? Иль недоброе наследство брат оставил? — спрашивали его товарищи по району, когда он вернулся.

— Зачем мне наследство, когда я работать могу?

— Ну, а как там у вас в Сванетии живется? Хорошо или плохо?

— Плохо. Темный народ еще живет в Сванетии. Даже хорошей милиции в Бечо нет.

Ничего другого о жизни в Бечо от Симона услышать не удалось. И если товарищи по району предполагали, что смерть брата заставила Гульбани так неожиданно бросить службу и уйти в родную Сванетию, то появление его обратно верхом на лошади и с винтовкой за плечами еще больше было неожиданно и непонятно для них.

Поезд останавливается сильным толчком. Толчок сгрудил столпившихся у выхода из вагона пассажиров. Покачнувшийся Гогенешвили наступил на ногу оказавшегося сзади него человека. Сконфуженно извинился.

— Пожалуйста! Виноват в том машинист. Должно быть неумелый.

Недолгая стоянка заставляет спешно оставлять вагон. Было раннее утро. Солнце только что показывалось со стороны гор. Небольшая станция и примыкающее к ней селение лишь просыпались. Здание вокзала оживлял только один человек в форменной фуражке. Когда им, поспешно один за другим, были даны второй и третий звонок, и поезд двинулся вперед, Гогенешвили облегченно вздохнул: ведь он был в родных местах. Где-то близко, за полосой кукурузных полей, катил свои воды Рион; впереди, за рядом гор, скрывалась родная деревня.

Оглянувшись, среди немногих спутников, Гогенешвили увидел человека, которому он наступил в вагоне на ногу.

— Вам знакомы эти места? — спросил тот его.

— Прекрасно! Вырос в этих местах. Верстах в двадцати, за горами, родная деревня, куда я и иду.

— Вот как! А я почти что первый раз здесь. Вы пешком к себе?

— Да, думаю, если спутника найду. Одному скучновато будет.

— Знаете что, — через минуту обратился тот к Гогенешвили, — если вам безразличен спутник, то я пойду с вами. Я здесь на положении туриста, и ваше общество, как знакомого с местом, мне будет и полезно и приятно. И он назвал свою фамилию.

— Что же, идемте. Дорога здесь чудесная. Только прежде надо немного закусить. Если память мне не изменила, тут есть духан[14], и старый Сандро Ломинадзе нас голодными не отпустит.

Гогенешвили взял свой легкий багаж и зашагал через рельсы к селению. Тот, другой, последовал за ним. С первой минуты столкновения он возбудил любопытство в Гогенешвили: костюм рабочего не гармонировал со всем: его обликом интеллигента. Минутами казалось, что он что-то скрывает.

Небольшая улица с двумя рядами построек. Все больше лавки. Парикмахерская. По изобилию фруктов чувствуется разгар лета. Улица просыпалась и принимала деловой вид.

Гурийцы считаются самыми передовыми среди других народностей Грузии. Среди гурийцев почти нет неграмотных. По природе своей гурийцы революционны. В студенческие годы Серго Гогенешвили был эсером. Потом оставил политику и всецело отдался истории родного края. Многочисленная семья Гогенешвили, в родственном своем составе заполнившая небольшое горное селение, насчитывала представителей всех революционных течений. Среди родных Серго было не мало, погибших за свои убеждения.

Хорошая беседа в дороге, что стакан доброго вина за столом. Спутник Серго оказался интересным собеседником. Был он хорошо осведомлен в политических вопросах. О современном положении выражался сдержанно. Его мингрельская фамилия — Цуруа Гогенешвили ничего не говорила.

Когда солнце стояло уже высоко, спутники поднялись на Сабиндилия[15], где не чувствовалось так сильно ласка летнего солнца. Впереди, на юг, тянулось несколько горных цепей. Вдали, на общем фоне их, резкой чертой заканчивалась хвойная растительность, за которой шла полоса альпийских лугов. Вершины дальних гор белели. На западе блестела то золотом, то серебром полоса воды у Черноморского побережья, и светлой лентой извивался Рион.

— Не правда ли, как хорошо? — восторженно бросает Гогенешвили, усаживаясь под деревом.

— Прекрасно, но…

— Что но?

— Но все это чуждо цивилизации. Мы с вами идет пять часов, когда это расстояние можно победить в несколько минут.

— Погодите. Всему свое время.

— Долго же нам с вами придется ждать такого времени без дружеского вмешательства.

— Что вы хотите этим сказать?

— Ничего особенного… Подумайте только о том, что мы сейчас очень бедны, несмотря на все наши богатства…

Юго-восточный край гор окутывался тучами. Дальние гребни уже спрятались за лохмотья их. Яркость летнего солнечного утра тускнела.

Большинство гурийских деревень живописно разбросано либо среди гор, либо по берегу шумливых рек. Красивое местоположение их далеко не создает благоприятных условий для экономического их процветания. Обрабатывать землю приходится с большим трудом. Да и не каждый клочок земли бывает пригоден даже для засева кукурузы. Скот хороший в этим местах не водится из-за отсутствия удобных пастбищ, если не считать дальних, в полосе альпийских лугов. Главный источник дохода гурийского крестьянина фрукты, особенно виноград, а также табак.

Не богато жила и родная деревня Серго.

На склоне гор приютилась усадьба Гогенешвили. По середине двора стоял старый дом отца. Ближе к лесу построился муж старшей сестры Маро — Павле; переднюю часть двора занимал незаконченный постройкой дом брата Серго, который после меньшевизма эмигрировал во Францию.

В старом доме жили старики и младшие дети: голубоглазая в мать Тамара и неугомонный пятнадцатилетний Вано, который на лето из школьника и активного члена коллектива пионеров превратился в пастуха. Нижнее помещение дома, обычно нежилое, приспособили для жизни Серго и Цуруа.

Привычный и закрепленный веками долг гостеприимства ввел Цуруа в семью Гогенешвили. Войдя в нее, он сумел быстро получить расположение большинства. Лишь шумливый Вано отнесся к Цуруа критически.

— Откуда ты его выкопал? — спрашивал он брата.

— Ехали вместе из Тифлиса. Да тогда я его, собственно, и не видел… От станции сюда шли вместе.

— И подружились?

— Ну, до дружбы еще далеко… Человек в первый раз в Гурии. Интересуется… Ведь наш, не чужой. Места за столом не просидит.

— Куда он все бегает?

— Спроси, если тебя это интересует.

— А ты веришь в то, что он — рабочий? Врет!

— Почему ты так думаешь?

— А я его вчера спросил, какого он цеха. Говорит — слесарного. Я тогда ему говорю, что у отца ружье охотничье сломалось и нужно, чтобы слесарь его починил. Так не сможет ли он его починить, так как наш слесарь неважный. Он говорит: я тоже неважный. Врет! Совсем он не рабочий.

Серго казалось, что нигде в мире нет такого изобилия уютных уголков, как подле родной деревни. Все в окружающем напоминало ему так много приятного из прошлых лет. Наслаждаясь деревенской жизнью, он как-то не заметил дружбы Цуруа с Павле и того, что у Цуруа завязались какие-то тесные отношения со многими из их селения.