Всё это проскочило в голове Милы в один момент, когда она выросла на пороге кабинета, готовая направить свою необузданную энергию на коллег. Но ее взгляд наткнулся… на своего зама Валерия! Его баса в многоголосье обсуждения перспективы видеть лицом его Милашки ее же задницу не звучало, и Мила решила, что зама в кабинете нет. В противном случае, она была уверена! – Валерий не позволил бы обсуждать свою любимую женщину-кормилицу. Тем более – столь фривольно, если не сказать – нагло и бесстыдно. Но он в кабинете был. И более того, еле сдерживал себя, чтобы не смеяться вместе со всеми.

Вот это было ударом ниже пояса. Мила отчетливо поняла, что всё, что она делала последние месяцы – истязала себя силовыми упражнениями, питалась таблетками, утягивалась как девочка, работала как проклятая – всё это было для него. И вот…

Мила молча развернулась и прошла к себе в кабинет. В настенном зеркале отразилось лицо изможденной старой женщины.

Глава 3

На языке юристов эта ситуация называется конфликтом в трудовом коллективе. По идее, Мила должна сей же час уволить всех до единого. Нельзя работать в бизнес-компании с людьми, которые настроены агрессивно к своему руководителю. Пусть ищут более хлебное место, раз им не нравится то, что создала своим трудом Мила. Но массовое увольнение – это скандал на весь издательский дом, на все журналистское сообщество Москвы. Это значит, расписаться в собственном бессилии, упасть в грязь лицом перед директрисой Татьяной, показать свою несостоятельность и беспомощность Валерию, но самое главное – признать аргументы подчиненных весомыми настолько, что их можно принять всерьез.

Попытки мыслить здраво и попытаться предъявить «исковое заявление» к себе, любимой, не получались. Не было и слез. Мила вообще не умела плакать, у нее не были с рождения развиты слезные железы. В минуты сильной обиды или гнева ее глаза становились стеклянными и погруженными в себя, отчего резко темнели, до черноты, и Мила становилась похожа на ведьму. Видя это, сын, еще будучи маленьким, заходился в истерическом плаче и после долго вздрагивал по ночам. А муж сплевывал через плечо и «шел по девочкам» снимать стресс.

Обида на Валерия захлестывала Милу. Она вела сейчас машину на автопилоте. Со стороны ее можно было принять за «скорую помощь» или за тачку большого начальника, забывшего поставить на крышу машины мигалку. «Бэха» мчалась без тормозов, без правил, на красный свет, на «кирпич», по встречной и только чудом осталась вне поля зрения стражей дорожного порядка и не вляпалась в аварию.

– Как ты, доченька? – донесся до входящей в дом Милы голос матери, в этот момент записывающийся на автоответчик. – Позвони, как приедешь. Что-то мне тревожно на душе.

Мила без сил опустилась на пуфик в коридоре. «Ее мне только не хватало!»

В свой внутренний мир Мила не пускала никого и в детстве. А мать, как ни старалась, никогда не могла найти нужных слов, чтобы достучаться до Милы. В последние годы их отношения внешне стали более доверительными, теплыми. Во всяком случае, Мила не перебивала мать, когда та начинала учить уму-разуму. Не сказать, что Мила внимала речам старушки. Скорее, просто позволяла ей говорить, погружаясь в собственные мысли. Это было крупным завоеванием родительницы: обычно их общение заканчивалось на истерической ноте с хлопаньем дверями, боем стекла, риторическим вопросом «Зачем ты меня родила, ведь я так несчастна!» и клятвенным обещанием матери забыть дорогу в дом неблагодарной Милы.

Мать потом быстро остывала, примирялась в душе со своим несчастным чадом и пыталась понять, как такое «произведение искусства» могло уродиться у двоих крепко любящих друг друга людей?

Любовь родителей друг к другу была столь сильна, что им завидовали все вокруг. Только Мила нервничала, ревновала и вечно пыталась поссорить родителей между собой. Нашепчет, бывало, матери, что пока та у плиты кувыркается, вкуснятину разную готовит, отец торчит у пивного киоска два часа с какими-то алкашами: «Я сама видела!». И так вовремя новость эту сообщит, что у матери с противня будущий пирог выскользнет и растечется по полу. А вернувшемуся мужу придется это месиво убирать и оправдываться, что не торчал он у киоска, а стоял в очереди за билетами в театр: «Вот, достал! На завтра!». Ответом ему станет не повисшая на шее счастливая жена, а взорвавшаяся на плите банка сгущенного молока, чьи горячие капли разлетятся по кухне и попадут отцу на лицо, на руки, на лысину…

Ночью родители, утешая друг друга, пытались понять, что это было: задумка Милы или случайность? Когда такие случайности перевалили за добрый десяток, родители поняли: это – дочь! Ее рук дело! Но почему? Сошлись на ревности. Немного покрутили вопрос вокруг генов: у отца в роду были буйные предки, учинявшие дебоши по лагерям и тюрьмам. Видать, нравом своим Милка в эту породу пошла. А вот хитрость, откуда в ней иезуитская? Прямо таки змеиная! Так ведь вывернет любую задумку, что просто диву даешься! С нормальным умом до такого не додумаешься!

Позже Мила, смеясь, призналась, что незаметно отлила воды из кастрюли, где варилась банка сгущенки. И сделала это тогда, когда мать пошла открывать дверь отцу. Мила просчитала: пять минут будут крики на счет того, что отцу категорически нельзя пить пиво («У тебя камни в почках!»), минуты три отец будет оправдываться, еще пару минут будет, согнувшись, собирать с пола загубленный пирог, а когда разогнется и скажет: «Мы с тобой еще вкуснее сейчас испечем!», вот тут банка и рванет! Остатки воды в кастрюле за это время должны выкипеть!

На следующий день Мила получила «пятерку» по физике за проведенный дома «опыт» и принесла домой коробку конфет, которую выиграла у одноклассника Вовки: они спорили, сможет ли Милка сделать больно собственному отцу так, чтобы никто не догадался о ее причастности к действу? Вовка убедился: Милка сможет все! Он увидел ее отца со следами ожогов и с тех пор стал сторониться Милки. А она это сделала из большой любви к Вовке. Ей хотелось, чтобы он обратил на нее внимание, коль занятые друг другом родители этого не делают.

Странное дело: любовь родителей, счастье, в котором они купались, не вызывали у нее желания построить свою жизнь по образу и подобию. Ее дико раздражало то, как родители называют друг друга – Пупсик и Котик. Как последовательно подставляют для поцелуя сначала правую щеку, потом левую, потом попку для похлопывания, потом ушко для почесывания…

– Бред! – не выдержала Мила, дернувшись всем телом. Ей совсем не хотелось сейчас перезванивать матери.

– Да ты не любишь нас! И не любила никогда! – озарилась однажды мать и заплакала. В ответ Мила хлопнула дверью и ушла познавать мир на улицу.

Милу раздражало ее имя. Точнее, имя ее и матери. Их обеих звали одинаково – Людмилами.

– Понимаешь, ты – людям милая! И я – людям милая! Это значит, надо вести себя так, чтобы тебя все любили!

– Не хочу быть всем милой! Хочу, чтобы вы с папой меня любили! А милой буду для себя! Вот!

Мать разводила руками, но в тайне мечтала, что, унаследовав ее имя, дочь унаследует и ее судьбу счастливой и любимой жены. К тому же мать с дочерью были тезками и по отчеству: отцов Милы-большой и Милы-маленькой звали Николаями. Матери такое совпадение имен мужа и отца казалось знаковым, и если бы родился мальчик, она бы всенепременно назвала его Колей, чтобы продолжить эту любопытную традицию. Да и уж очень мать, историк по образованию и библиотекарь по профессии, любила дореволюционную эпоху с ее царями Николаями, и очень гордилась своими предками, вхожими в круг высшего дворянского общества.

Но родилась девочка, и мать все равно обыграла ситуацию с именами и очень гордилась этим. Кроме того, она вполне серьезно воспринимала корневую суть своего имени и старалась жить в мире со всеми, всем нравиться, всем быть милой. И трудно сказать, было ли это чертой характера или благоприобретением, но мать Милы-маленькой действительно любили и уважали все. А отец так и вовсе носил Милу-большую на руках.