В ту же секунду я почувствовала рывок, и вдруг на меня перестала давить тяжесть, этот бесноватый куда-то делся…

Надо мной стоял беглец из крепости, в руках – ружье лесника, дулом книзу, а сам лесник катался по земле, стонал и держался обеими руками за голову.

Отдыхать мне пришлось не больше минуты.

Беглец изо всей силы ударил лесника ногой под ребра и сказал:

– Вставай, гнус!

Тот поднялся на колени. По-прежнему держась за голову, он стонал с закрытыми глазами – похоже, ему было очень больно. Он сумел встать на ноги, но был мертвенно-бледный, и по тому, как он опустил подбородок, я подумала, что, наверное, у него сломана шея или еще того хуже.

Беглец направил на него ружье. И сказал ему жестко:

– Теперь считаю до трех. На счет три будешь убит.

И тут же произнес:

– Раз…

Лесник в ужасе, шатаясь, побежал в заросли, крича от боли и держась за голову. Когда его шаги стихли, беглец поддал ногой его фуражку, валявшуюся на земле, и отбросил ее куда подальше.

Безмятежные птицы снова запели. Он положил ружье и склонился надо мной. Впервые я видела его так близко с тех пор, как он навел марафет; я и вправду сочла бы его красивым, если бы не обстоятельства нашей встречи и те эмоции, которые мне пришлось пережить. Он вынул кляп. Я совершенно искренне сказала:

– Спасибо, мсье.

Я забыла или почти забыла, в какое состояние пришло мое белье и что теперь я была еще оголеннее, чем раньше. Об этом напомнили мне его глаза.

Вместо того чтобы освободить меня, он посмотрел на меня так, что во мне снова вспыхнуло беспокойство. Я поняла, что он видит меня во всей красе: двадцатилетней и т. д., и т. п., и спросила почти беззвучно:

– Мсье, что вы задумали?

Вместо ответа он снова сунул мне в рот кляп.

Медленно, очень медленно он стал ласкать грудь, которую обнажил лесник, и сказал:

– И правда, мягонькая, чисто перепел очка.

Хотя непохоже было, что он издевается. Казалось, он заворожен. Я поняла, что все кончено, и закрыла глаза.

Но дальше он не пошел. Развязал веревки, сначала молча, потом помрачнев, потом сказал мне:

– У меня не было женщины целых шесть лет, но я не из тех, кто берет силой.

Когда он освободил меня, то помог встать на ноги. Мне было больно, но я думала только о том, чтобы не упала рубашка, у которой оборвалась одна бретелька. Я не смела больше смотреть на него. Он поднял мои туфли и передал мне.

Я покорно последовала за ним до старой кареты скорой помощи. Правой рукой он держал ружье лесника, а подмышкой левой – импровизированную веревку. Канистру с бензином он поставил возле фургона. Он наверняка вернулся к началу битвы, раз успел расслышать эту мерзкую фразу насильника, а потом бесшумно подойти и взять ружье, прежде чем вмешаться.

Сделал бы он это сразу, рискуя быть схваченным, если бы пришел позднее, или позволил бы изнасиловать меня у него на глазах, думая лишь о том, как бы завладеть ружьем? Я вспомнила слова унтер-офицера Мадиньо: «Этот человек сам насиловал и убивал».

Заливая бензин в бак, он сказал мне, не оборачиваясь:

– Идите, переоденьтесь. Едем.

В полной прострации я забралась в «любовное гнездышко». Я смогла отыскать чистые трусы, но никакого платья, кроме свадебного – его единственное он пощадил, когда вязал свою веревку. Мне на глаза опять навернулись слезы, но я взяла себя в руки. Я слишком многое пережила, чтобы продолжать вести себя как покорная овца, и решила быть расчетливой и хладнокровной. Я найду способ изменить ситуацию в свою пользу, и тогда он мне за все заплатит.

Я помылась с помощью губки-рукавицы и одеколона. В бачке умывальника уже не было воды, именно в нем, в наглухо запаянном флаконе мой хитроумный муж, который больше всего на свете опасался испанских воров, если не считать итальянских, спрятал деньги на наше путешествие.

В конце концов я натянула свадебное платье, когда появился беглец. Сильными пинками он стал выбрасывать из машины все, что валялось на полу. Затем сгреб в охапку и вышвырнул то, что лежало на матрасах. Я воскликнула, несмотря на данное себе обещание ничему не удивляться:

– Ведь вас разыскивают! Все это найдут.

Он ответил:

– Очень надеюсь.

И с этими словами закрыл дверь. Мне пришлось снова приподнять юбку, чтобы перешагнуть через сиденье.

Мы заправили полный бак на бензоколонке в деревне, бензин заливала вручную древняя старуха.

Хотя мы ее ни о чем не спрашивали, она сама перечислила всех местных жителей, которых подозревала в причастности к Пятой колонне, и добавляла, говоря о каждом:

– К этому-то я приглядываюсь.

Когда мы тронулись, она сказала мне вдогонку:

– Нужно как следует пользоваться мужем, пока он молодой. Потом его отправят в траншеи, и концерт окончен.

Позднее беглец прикончил консервы, приготовленные моей мамой, их он не выбросил, – на сей раз ложкой – и половину колбасы, которую отрезал бритвой. Я съела вторую половину прямо за рулем. Пить было нечего, и еще позже мы остановились возле родника у въезда в деревню, которую я так и не увидела, только услышала полуденный перезвон колоколов. Мы напились вдоволь и заполнили небольшую канистру, не было ни души, мы сорвали тюль с фургона, и мужчина велел мне развернуться. Вместо объяснения он сказал:

– Мы слишком далеко заехали.

Двинувшись в обратном направлении, я терялась в догадках, что все-таки он замышляет, но на первом же перекрестке он приказал свернуть на запад, к океану, откуда мы бежали. Он развалился на скамейке с довольным видом и произнес:

– Меня зовут Венсан. Когда мы вернемся на полуостров, я вас отпущу.

Я ослышалась или он сошел с ума? Я сказала:

– Полуостров? Вы хотите вернуться на полуостров?

Он ответил:

– Это единственное место, где меня не ищут.

Должна сказать, что с этого момента, несмотря на безумную запутанность его маршрута – «Я родился в июле, – сказал он, – поэтому перемещаюсь, как рак» – и несмотря на то, что произошло потом, мы упорно двигались в сторону Атлантического океана.

Я вела машину под палящим солнцем, из-за этого пришлось открыть окна. Я непрерывно убирала волосы, падавшие на глаза. Мы молчали. Иногда я смотрела на него, надеясь, что он заснул. Я больше не боялась его, как раньше. Он уже не казался мне отвратительным. Он смотрел на дорогу, прислонившись к двери, вытянув ноги, спокойный, словно на отдыхе.

В какой-то момент он спросил меня:

– Вы что-нибудь слышали о крепости?

Это был крошечный безымянный островок недалеко от Сен-Жюльена, целиком застроенный укреплениями времен Ришелье. Ее осаждали в эпоху религиозных войн, и в туристических проспектах, которые мне приходилось иллюстрировать, утверждалось, что в осаде именно этой крепости потерял руку живой д’Артаньян. Долгое время я чистосердечно в это верила, пока не подсчитала по буклетам Бруажа, Ла-Рошель, Ре и других крепостей все конечности, которых лишился бедный малый. Все это выглядело так ужасно, что я не могла представить себе, как в таком «окончательном варианте» он мог бы ходить по улицам.

Позднее крепость превратилась в тюрьму для моряков, а после войны – в каторжную тюрьму для военных. Когда я была маленькой, иногда при мне упоминали крепость, я ведь была такой незаметной, что о моем существовании часто забывали, тогда ее называли гробовой, а еще я несколько раз слышала слово «крысоловка», потому что даже крысы не могут оттуда выбраться. А раки, значит, могут?

Я ответила беглецу:

– Я работаю в агентстве в порту Сен-Жюльена. Я часто видела, как на корабле доставляли продовольствие заключенным.

Он долго молчал, потом произнес:

– Самое лучшее в крепости – это кино раз в месяц и два раза на Рождество.

Потом ближе к вечеру он захотел остановиться. Мы были среди полей, ни единого дома вокруг. Я не выключала двигатель, пока он выходил из машины, только сердце забилось сильнее. Он сказал:

– Воспользуйтесь остановкой.

Я ответила, что не хочу. Он взял ружье, собираясь выйти. И просто повернул дуло в мою сторону. Я вышла.