«Как славненько было раньше, – завистливо и оттого с ненавистью к тому, спокойному, ранешнему прошлому думал Харлампий. – Уйдёшь на полгода в тайгу, и всё. Сам себе любое начальство! Единственная связь – олени, да и то разок-два за сезон. А теперь? Вертолёты, рации и прочая механика. Каждый день отчитывайся, а зачем?»

– Зачем? – повторил он вслух, трудно отрываясь от рации.

Харлампий не сразу вдруг выбрался наверх по окончательно раздавленным ступеням. Он выползал и снова соскальзывал вниз, бороздя по снегу растопыренными пальцами, чертыхался, но всё же вылез из ямы.

Ночь голубела. Стараясь не продавливать снег и не шуметь, начальник подошёл к палатке рабочих. Здоровый храп подвыпивших людей глушил чей-то неясный шепот. Харлампий ворочал головой, пытаясь попасть в промежуток слышимости, и не попадал.

– Эт чо? – донёсся из нутра палатки сипоток Чифириста.

Начальник обмер.

– Стоит кто, ли чё ли, – встревоженно подтвердил другой голос, Харлампий не узнал чей. – А ну как медведь? Тень-то кака огромна на брезенте.

Харлампий неприязненно глянул на низкую теперь луну и, приседая, стал отходить назад.

– Дошаришься, кто там! – долетело вслед. – Жахну картечью!

Начальник подошел к своей палатке и вперил взгляд в женскую. Поднявший его с постели страх и предчувствие беды требовали придумать такое, что оправдало бы его перед любой инстанцией, придумать заранее. Но тот же самый страх вышибал всякие мысли, и Харлампий меленько трясся от нервного озноба. «Окончательно заболел, температурю, – уверял он себя. – Свалюсь, обязательно свалюсь». Сквозь подошвы сапог Харлампий чувствовал холод враждебного снега, в голове возник и назойливо плавал комариным писком один и тот же обрывок Гошкиной песни: «Стал я вроде не к месту заплаткой… стал я…»

– Один этот хахаль Карузо с ума может свести, – прошептал Харлампий, и писк пропал. Но стоило ему закрыть рот, песня вернулась и закрутилась заевшей пластинкой.

– Тьфу-у! – сплюнул Харлампий – Уж верно навязалась не к месту.

Когда забрезжил рассвет, Гошка проснулся, натянул свитер и выбрался из палатки. Крыши палаток от предрассветного, расцвеченного перламутром неба искрились изморозью. Он попытался разглядеть дальние гольцы, но взгляд рассасывало в голубом, размытом. Далеко внизу, где чернел лес и шумела Домугда, клубился туман.

«Конец метелям», – решил он. Идти досыпать раздумал: вот-вот выглянет солнце, а он любил рассветы. Отсюда с гольца можно было увидеть солнце намного раньше тех, кто живёт в городах и посёлках, а налюбовавшись восходом, милостиво позволить солнцу явить себя другим.

Улыбаясь, Гошка взял лопату. Снег только сверху подёрнулся коркой, под ней он был сочный, податливый. Гошка резал его на ломти, складывал возле палатки. Часа через два из снега выступила фигура женщины.

Гошка творил азартно: носился кругом, отбегал в сторону, приседал. Погрев руки меж колен, снова бросался вперёд, вминал неровности, наращивал нужное.

С востока напирала синева, грудя на запад редкие тучи. В предрассветной, чуткой тишине еще громче зазвонили под толщей снега разноголосые ручейки. Гошка курил, наблюдая, как на соседние горбы гольцов наползала золотая кайма, чётко оконтуривая их на пепельной холстине неба.

Неслышно подошла и остановилась у статуи Вера. Стыдливо разглядывая её, она переступала огромными сапогами, удручённо молчала. Гошка покуривал, косо поглядывая на повариху, ждал, что она скажет.

– Ну и как?

Повариха посмотрела на него, сказала жалеючи:

– Совсем изведёшься так-то. Спать надо по ночам.

– Спасибо за ответ, – поклонился Гошка. – Поговорили об искусстве.

– Не знаю, об чём спасибо, а изгаляться надо мной не следовает. – Вера глядела на Гошку обиженными глазами. – Ты зачем меня такой-то скатал?

Он вплотную подступил к поварихе.

– Да ты никак подумала, что я тебя вылепил? – Гошка удивлённо оглянулся на статую. – Что ты, Верочка, нет. Это… никто. Обобщение.

– Пусть хоть и так. – Рот поварихи дрогнул. – Горемычная, как и я. На Тамарку не походит, та совсем не така.

Вера подошла к статуе, опустила руки. Гошка с любопытством наблюдал, как она копирует позу.

– Как есть я, только нагишом. – Повариха отступила, зашаркала сапогами в сторону кухни. С полдороги обернулась, сказала: – Чудно-ой ты скрозь… А бабу сломай, срам это, а не… общение.

Она скрылась в кухне. Вскоре белесый дым плотно повалил из трубы. Скатываясь по брезентовой крыше, он припадал к снегу и, тонко расслаиваясь, плыл в долину. Гошка сошел вниз. Ручейки огибали палатку, катили разноцветные камешки. Радостно было смотреть на их игру, стоя на живой земле. Стена снежного среза доходила ему до плеча. Вчера она была выше, скрывала с головой. Подчищая водоотводную канавку, он двигался вокруг палатки. Лопата скрежетала по щебёнке, вздыхал, оседал наст. Гошка выбросил наверх измятый снег, принялся нарезать новые ступени и утрамбовывать.

Счастливо расслабленный, потирая глаза кулаками, из палатки выскочил Женька и с открытым ртом пулей юркнул за угол палатки, и оттуда послышалось: «Вай-вай-вай! Журчат ручьи, тра-та-та-та, и тает лёд и сердце та-ает!»

– На, разомнись, пока совсем не растаяло. – Гошка протянул ему лопату.

– Не время, князь. Я еще «спу».

– Ладно. Оставлю половину ступеней тебе. Нарежешь.

– Можно включу рацию? Хоть последние известия послушаю, что там на свете… Ну можно?

– Батареи и так едва тянут. Включишь – подсадишь. Как с базой свяжусь?

– Жмо-от! – заныл студент. – Хоть на минутку! Ведь чую – меня мама по эфиру разыскивает! – Он выбросил над головой кулаки. – Сбегу! Нарежу ступени и – к едреней фене.

– Не ори! Люди спят.

– Ещё бы! – Женька деланно хохотнул. – Устали спать, потому и дрыхнут.

Гошка шутя замахнулся на него лопатой, и Женька шмыгнул в палатку, считая, что разрешение включить рацию получил. Слышно было, как шлёпнулись на пол его сапоги, закашлял прокуренным горлом Харлампий.

– Гога, – скоро позвал Женька. – Подь скорее. «Снег над палаткой кружится» передают.

Гошка быстро вскочил в палатку.

– Я тебе что говорил? – сказал, подходя к рации. – А ну вырубай!

– Полупардон! Старинная песня, – зашипел студент. – Юность отцов.

– Своего снега навалом, а ему всё мало. – Гошка рацию не выключил, присел рядом. Студент лежал, закрыв ладонью глаза, слушал. Его молодые пухлые губы растянулись в улыбке. Песня ещё не кончилась, а Гошка щелкнул выключателем.

– Вот. Был снег и нету. У нас бы таким манером. – Он взял студента за кисть руки: – Сколько накачало?

– Та-ак. – Женька присмотрелся к стрелкам. – Без четверти шесть.

– Через пятнадцать минут связь. – Гошка нахмурился, потёр лоб.

– Чего смурной? – Женька навёл на него ясные глаза. – Неужто действительно плохо?

– Хуже некуда. – Гошка прилёг рядом. – Ты ничего такого не чувствуешь?..

– Такого ничего. А ты чего?

– Контроль над собой терять начали, вот чего. – Гошка сцепил зубы. На обтянутом сухой кожей лице взбугрились желваки. Он с минуту глядел на студента и вдруг сорвался на крик: – Чего глазками ясными хлопаешь, салажонок? Звереть начали, а он – «такого ничего».

Женька опасливо отодвинулся в сторону, силился что-то сказать, но Гошка не давал, орал на него:

– Людей от безделья спасать надо!..

Он неожиданно умолк. В наступившей тишине Сергей на высокой ноте оборвал храп, приподнял голову, выпрастался из мешка:

– Опять ор? С базой говорили?

– Пока нет ещё, – ответил Женька. – Гога репетирует.

Потягиваясь, Сергей начал одеваться.

– Понятно, понятно. А тут чертовщина всякая снится, – пожаловался он, надевая сапог. – Вроде бы Харлампий – принц Датский. Голый, понимаешь, бегает, сам черный, негр негром, но Харлампий. Со шпагой. – Сергей покосился в сторону Харлампиевой койки. – Кричит: «Быть лету или не быть? Вот в чём вопрос». – Сергей закатил глаза под лоб.

Женька зашелся в смехе.