«Годы, давай делить их на чет и нечет…» Годы, давай делить их на чет и нечет, а от другого счета себя отучим. Вот и опять новая жизнь навстречу, словно одна из жен, облеченных в тучу. То ли сама не ведает, чем владеет, — все, как наряды, не по душе занятья. Светлого нет, темное не наденет. Так не бывает, чтоб никакого платья! Разве она поймет, что всему виною позднее время, слабое освещенье, низкое небо за пасмурной пеленою; что не отчаяние, а новое назначенье. «Как и прежде: жить под черной метой…» Как и прежде: жить под черной метой или за невидимой стеной. Но давай приди меня проведай, запасайся визой гостевой. Сразу за таможенным контролем серые гуляют патрули. Но давай мы что-нибудь подстроим и пройдем на метр от земли. Темнота, пускающая корни, там и тени кажутся темней. Тяжело, но так еще легко мне говорить, что все игра теней. «Не распознать, как первый шум дождя…» Не распознать, как первый шум дождя, брожение, обернутое мраком. Но вот оно слышнее шаг за шагом, стирая все и снова выводя. По вечерам в неполной темноте или в ночной чернильнице разъятой такие вилы пишут по воде, что разберет не каждый соглядатай. Но видят те, кто видели всегда, и те, что здесь останутся за старших, как поднялась восставшая вода на Чистых, а потом на Патриарших. Как постоянный ропот волновой не убывает в праздничных запасах. И наше небо, небо над Москвой еще узнает, что оно в алмазах. 2 «Где никогда не сходит снежный наст…» Где никогда не сходит снежный наст, где солнца нет и горизонт бугорчат, он, обернувшись, смотрит мимо нас, не улыбается, а только губы морщит. В движениях сердечный перебой, и на лице ни признака румянца. Вот кто умел не дорожить собой; все видеть, ничему не удивляться. И в силе не расстаться до конца с потомственным призванием лишенца, и в довоенной выделке лица особое дичает совершенство. Здесь прошлое себя не предает, в чужое время вглядываясь честно. И медленно протаивает лед тепло, в котором нет живого места. «Ветер волосы прочь со лба…» Ветер волосы прочь со лба. Брови, выгнутые дугой. Он стоит, а за ним толпа, так и чует, что он другой. В тех, кто сразу и навсегда оказались не ко двору, есть заметная всем тщета, подменяющая игру. Есть особая правота тех, кто сам неизвестно где, оборвавшая провода и живущая в темноте. И сама она так темна, что при свете не различить. Есть великие имена, их не знаешь, кому всучить. Второй двойник Водку пил, казался славным, говорил о самом главном. Но привязчивый двойник, словно чертик на пружине, раньше времени возник. И теперь в чужой машине хмуро едет на пикник — притулиться кашеваром возле общего котла, показаться приживалом чьим-то детям, мал-мала. Бедность перешла черту, каждый доллар на счету. Ложка хороша к обеду. Как я по морю поеду без копейки за душой в этой ложке небольшой? От холодного тумана есть защитница одна. Но однажды утром рано из нагрудного кармана вышел ножик – вот те на! В сердце острые иголки обронил, не уберег. На исходе вечной гонки время за руку берет. Все уже не в нашей власти, на порезанном запястье подсыхает черный йод. «Совесть и страх приходят как близнецы…» Совесть и страх приходят как близнецы, что дорожат встречами без объятий. Как успевают ладить, сводить концы, нам не понять. Мы не семи пядей. К старости лет дело одно забудь: страха набраться, совести поклониться. Дальше проходит естественная граница, там часовая стрелка укажет кратчайший путь. «Все, что взяли измором…» Все, что взяли измором, завели про запас, чтоб не быть крохобором, отпускаешь сейчас. Так ненужные вещи забывают в гостях. Никакой не ответчик. Никого не простят. Продолжение с этой стороны не придет. Только новой плацентой тишина обернет. И по-своему честно, что идет полоса, где на все, что исчезло, закрываешь глаза. |
