Дождались.

Тим протянул свою руку к брату, взял его за бледную ладонь, услышал:

– Осторожно! У него руки обморожены.

Тим оглянулся на вернувшегося в палату доктора. Тот несколько секунд удивленно моргал – ясно, что не сразу заметил Тима – и пояснил:

– Его нашли в заброшенном доме. Ночевал там, это зимой-то. Удивительно еще, что не замерз.

Тим вспомнил уличный холод, пар изо рта при дыхании. На мгновение ему показалось, что его самого с ног до головы обдали ледяной водой из брандспойта. Как генерала – не из кино про охоту, а другого – настоящего, военного инженера, попавшего в плен и погибшего в немецком концлагере. Он вздрогнул, спросил:

– А почему Максим здесь? Почему его не лечат?

Врач потер лицо и произнес:

– Нечего уже лечить. Цирроз, печень отказала… Умирает… Он кто тебе?

– Брат, – шепнул Тим так тихо, что сам не понял, расслышал его доктор или нет. – А если печень пересадить? – спросил он чуть громче.

Врач хмыкнул, покачал головой, произнес негромко:

– Будто у нас тут десять штук в холодильнике лежат, дожидаются.

– Мою возьмите, – не раздумывая, предложил Тим. – Половину. Так ведь можно? Я в журнале читал…

Ладонь доктора легла ему на плечо.

– Можно. Только не у нас. Да и все равно не успели бы. Это же не так быстро.

– Сделайте хоть что-нибудь, – глухо сказал Тим и посмотрел на врача.

Отчаяние мальчика скрутилось в один узел с больничной атмосферой и на несколько секунд передалось доктору. Тот посмотрел в темное окно, собственное отражение в котором напомнило ему, что он не только человек, но и медработник, у которого не должно быть чувств к пациентам. Доктор произнес:

– Уже сделали. Укол обезболивающий…

Тим опустил голову, разглядывая линолеум такого оттенка, что, будучи чистым, он все равно казался грязным, и спросил с надеждой.

– Можно, я останусь здесь? С ним. До утра. Тут ведь, – он мотнул головой и вдруг всхлипнул, – все равно никого нет.

Врач прищурился в раздумье, потом решился и кивнул:

– Хорошо, но только до шести, пока моя смена. Позже персонал начнет подходить… И как ты доберешься домой потом?

– А я рядом живу, – быстро, боясь, что врач передумает, ответил Тим. – В Петровском… Тут пешком недалеко.

– Хорошо, – повторил врач. – Но в сознание твой брат вряд ли придет. Если бы знать, мы бы не кололи ему морфин.

– Да нет, пусть, – потряс головой Тим. – Я так посижу. Рядом…

– Ладно, – вздохнул врач. – Пойдем, надо твою бабулю домой отправить… И халат надень, пожалуйста. У Кати попроси.

Чуть оклемавшаяся Полина Ивановна была похожа на изваяние. Медсестра Катя вызвала такси и, когда оно подъехало, помогла Тиму посадить в него несопротивляющуюся пожилую женщину. Узнав, что везти пассажирку совсем недалеко, водитель заругался:

– Пешком бы дошла… И дверью не хлопайте!

Тим посмотрел вслед машине, чувствуя себя рывком повзрослевшим, и вернулся в отделение. Медсестра протянула ему белый мятый халат и показала:

– Там туалет. Руки помой, прежде чем пойдешь в палату. И зови меня, если что…

Тим молча пошел к туалету. Маленькая раковина, изогнутый кран, откуда тонкой струйкой текла коричневая вода. Микробов в ней, наверное, столько, что их можно резать скальпелем.

Сидя у постели умирающего брата, Тим вернулся мыслями в позапрошлогоднее жгучее лето, когда дым от горящих вокруг города лесов полз по улицам, а подошвы китайских кроссовок прилипали к мягкому разогретому асфальту.

Но это асфальт, а площадь перед вокзалом была вымощена казавшейся прохладной брусчаткой, к которой хотелось прижаться лбом. Они с Максом тогда посадили бабушку на поезд, отправив ее со своей астмой на две недели к белорусским родственникам, подальше от пожаров и дыма. Привыкая к свободе, постояли на привокзальной площади у «могилы „вольксвагена“», как Макс называл стоящий на постаменте символ города, букву «W» под короной, и вправду чем-то похожую на символ немецкого автопроизводителя. Потом вернулись в Петровский, заперли дом, бросив раскрытые настежь парники с огурцами и помидорами (все равно не выживут по такой жаре), и вместе со школьным приятелем Макса отправились в трехдневное плавание на его старенькой тесной яхте. Подгоняемый легким ветерком, швертбот скользил по выпуклому от коротких волн панцирю залива от острова к острову. Дальше, по фарватеру, шли большие длинные корабли – не то танкеры, не то сухогрузы, казавшиеся с этого расстояния игрушками. Заночевали на мысе Южное Копье на полуострове Лиханиеми. Поставили палатку, разожгли маленький костер, чтобы сварить уху из пойманных полосатых окуней. Макс с приятелем выпили на двоих бутылку красного марочного вина, а потом все купались в теплой воде и по очереди ныряли с большого камня, похожего на голову гигантского коня. В несмелых июльских сумерках пили чай с брошенными в котелок листьями брусники и малины и вели неспешные разговоры, к которым прислушивались подкравшиеся созвездия. С утра, пока еще было нежарко, не завтракая, свернули лагерь и двинулись дальше.

Сейчас Тим вспоминал тот поход как самое счастливое и беззаботное время в своей жизни. А всего через три недели Макса арестовали.

Что тогда случилось с братом, Тим так и не понял. Может, его мозги расплавились от жары? Или какая-то неизвестная болезнь вызвала у него кратковременное помешательство? Макс прямо среди белого дня из-за пустяка повздорил на улице со случайным прохожим и при свидетелях ударил его своим швейцарским ножом. Попал в руку. Рана оказалась неопасной. Прохожий бросился бежать, а Макса скрутил оперативно подоспевший наряд. На следствии он ничего не отрицал. На суде дважды попросил у потерпевшего прощения. Из тюрьмы его выпустили досрочно, но вернулся он другим человеком, внутренности которого были изъедены героином.

Сидя теперь на краю койки, Тим держал лежавшего прямо на голом матрасе брата за прохладную руку. Почувствовав, как задрожали пальцы Макса, посмотрел тому в лицо и встретился с ним взглядом. Глаза брата были тусклые и мутные, как засвеченная фотопленка, а слабая улыбка с отсутствующими передними зубами зияла открытой раной.

– Привет, Тим, – еле слышно проговорил Макс, и его младший брат непроизвольно нагнулся к нему.

Тим легонько сжал ладонь брата, больше для того, чтобы тактильные ощущения подсказали ему, сон это или нет. Вдруг он уснул?

Не сон. Пальцы брата слабо откликнулись на его рукопожатие.

– Привет, – шепотом произнес Тим. – Как ты?..

Макс сказал совсем про другое.

– Вот и всё, малой. Отбегался я.

– Макс!.. – слезы подступили к горлу Тима.

– Ты теперь за старшего. Бабушку береги. И давай учись и…

Тим ощутил толчки пульса, беспорядочно бьющегося в запястье брата.

– Деньги… – произнес вдруг Макс.

– Что? – не понимая, переспросил Тим.

– Деньги спрятаны… На лодке… Не ходи здесь… Вали отсюда… Работа… Есть работа… – Пальцы старшего брата зашевелились, будто он пытался ими что-то нарисовать на засаленной поверхности полосатого матраса. Или показать, где именно не ходить.

– Что? – переспросил Тим, но Макс уже закрыл глаза, безвольным насекомым погружаясь в смолу морфинового забытья.

Больше не произнеся ни одного слова и не приходя в сознание, в половине третьего ночи он беззвучно умер на руках дежурного врача в темно-зеленом петрушечном комбинезоне.

Из Скандинавии пришел циклон, потеплело, и в день похорон Макса из лениво распластавшихся по небу туч сеяла морось.

Повисшие в воздухе капли воды облепили четверых рабочих, опускающих в вырытую в самом углу кладбища могилу недорогой гроб. Рабочие поглядывали на Тима и бабушку, стоявших чуть поодаль. На похороны пришли только они, родители не приехали. Позвонили и сообщили, что не могут. «Твари проклятые! – сказала про них бабушка, мать Тиминого отца. – У них сын умер, а они сидят, грехи замаливают. В рай хотят попасть!.. Попадете, как же! Поскачете у чертей на сковородках!» Сосед Николаич-Нидвораич приболел. Двое или трое бывших знакомых брата, которых сумел найти Тим, услышав про похороны, сказали, что не могут пойти из-за работы или срочных дел. Еще один честно заявил: