И это была правда – на этом детство для Наводчика закончилось, а юность так и не успела начаться. Вместо неё у него сразу началась взрослая жизнь. Без техникумов-институтов, студенческих вечеринок и дискотек. Без маминых слез и упреков, папиных нравоучений и угроз отправить служить в Армию. Без всего этого.

Отца у Наводчика не было. Его не стало, когда они с сестрой были еще совсем маленькие. Мать растила его и младшую сестренку одна. Жил он до Армии в глухой, Богом забытой деревне – бывшем колхозе. Ни о каком интернете, ни о спутниковом телевидении, к которым так привык в свое время замкомвзвода, считая их неотъемлемой частью нормальной жизни, в его деревне даже речи не могло быть. Телефоны были только в аптеке, магазине и в кабинете участкового. Да особо они там не и нужны были, эти «интернеты» с телефонами. Не город, не до роскоши. Тут работать надо и в основном руками. С утра допоздна, изо дня в день, и круглый год. На всякие глупости времени не остается.

А город… Да он и не манил Наводчика, город был для него непонятен, далек и чужд. Он сторонился этой бесконечной суеты в серости городских улиц, в вечной погоне за ценностями, непонятными и от этого абсолютно не нужными ему. Его давили эти огромные бетонные монстры, называемые домами.

«Разве это дома? По несколько сотен семей в одном доме. Целая деревня на крохотном кусочке земли. Сверху и снизу, справа и слева, со всех сторон кто-то готовит пищу, разговаривает, ругается, празднует, плачет или смеется, смотрит телевизор, слушает музыку, бренчит на гитаре. И все это делают одновременно! Это же, реально, свихнуться можно. Как там вообще можно жить? Огромное, но в то же время замкнутое пространство. Нет простора, нет воздуха, свободы нет. Душе развернуться негде. Тысячи спешащих куда-то людей, суетящихся, чем-то озабоченных, беспрестанно галдящих по телефонам, и в то же время ничем толком не занимающихся. Когда они работают и чем живут? Непонятно», – так думал о городе Наводчик.

Как-то раз вечером в блиндаже бойцы попросили его рассказать о себе, о том, чем он занимался до Армии. И он с едва сдерживаемым восторгом стал рассказывать о своей жизни в деревне. О работе, о хозяйских делах. Обо всем. Он любил свою деревню, лес, реку.

Он рассказывал о каких-то непонятных и от того неинтересных для замкомвзвода деревенских проблемах и радостях.

Лицо Наводчика было едва различимо в тусклом свете керосиновой лампы. Голос звучал глухо и в то же время как-то успокаивающе мягко.

Замкомвзводу это показалось странным, но он заметил, что все почему-то внимательно слушали Наводчика. Слушали так, как слушают рассказы взрослого дядьки после вечерней рыбалки.

Наводчик был не таким, как все. Он жил как-то отдельно от всех, своей, только ему понятной жизнью, одному лишь ему понятными интересами, не позволяя никому влезать к себе в душу. Он одним взглядом мог дать понять другим, что цеплять его не стоит. Он был сильным, но не агрессивным, был рассудительным и никогда не спорил. Из-за его манеры держаться с окружающими, из-за его стремлений, жизненных ценностей и образа жизни он казался каким-то слишком взрослым, иногда даже старомодным, ну прямо мужиком, крестьянином и от того чужим для замкомвзвода.

Наводчик представлялся ему в грязной рабочей робе, резиновых сапогах, где-то в глухом поле возле трактора. Он представлял, как тот вечером после работы кормит кур, бегающих прямо во дворе, загаженном куриным пометом, а потом ужинает в пропахшей жареным луком деревенской кухне, не снимая сапог. «Замок» даже явственно представил этот запах.

«Ох, и глухомань. Колхоз. Деревня неасфальтированная», – презрительно думал замкомвзвода. И ему казалось, что это хоть как-то возвышало его над Наводчиком.

«Замок» тоже был силен физически, занимался спортом. Но в отличие от Наводчика, до армии он жил в другом мире. В областном центре, а не в какой-нибудь замшелой деревеньке. Он вырос в довольно обеспеченной семье. Будучи единственным ребенком, был заласканным и избалованным. Все внимание его родителей было посвящено исключительно ему. Он посещал всевозможные секции, дополнительно занимался с репетиторами. К окончанию школы был отличником, спортсменом-разрядником, гордостью классной руководительницы, да и всей школы.

Им гордились родители, и они, естественно, отдали его учиться в престижный ВУЗ города. Сколько денег они отдали за его поступление туда? Да, ладно. Это уже не важно. Он даже отучился один курс в институте, правда, за неуспеваемость его оттуда чуть не выгнали.

Отец из-за этого сильно на него разозлился. Но всё же – это единственный сын. Поэтому отец встретился, с кем следует, и с некоторыми для себя финансовыми затруднениями решил вопрос, чтобы «Замка» не отчислили, а предоставили ему академический отпуск. Однако от службы в Армии он «отмазывать» его не стал. Уж больно зол был на него.

И вот теперь «Замок» здесь.

Но ничего, после «дембеля» вполне возможно, что все в его жизни кардинально изменится. Он верил в это, ведь там, на «гражданке», он считался модным и продвинутым. Был авторитетом в своем кругу. Ему казалось, что все вращается вокруг него, что он – в центре всего. Но, черт возьми, в нем не было того крепкого мужского стержня, который был в этом проклятом наводчике, и это жестоко мучило его…

…Фотографировались здесь много и часто. Нравилось это солдатам. Вот и «щелкались» без конца.

«А почему – нет? – сержант оценивающе осматривал альбом, – Надо же запечатлеть на долгую память, как мужественно преодолевались тяготы и лишения воинской службы. Служили-то не где-нибудь, а в зоне контртеррористической операции».

Где-то там, сравнительно не так далеко от того места, где они сейчас стояли, такие же точно подразделения вели бои с бандформированиями, несли потери, кого-то отправляли домой «грузом-200», кого-то представляли к наградам.

Они слышали об этом от своих офицеров, от разведчиков, изредка навещавших их, от своих однополчан из других подразделений. Но никто из них в боевых действиях участия не принимал.

«Ну и что с того? Ведь были же рядом. А значит тоже участники, – размышлял сержант, командир отделения, – Может быть, перед демобилизацией даже нагрудные знаки дадут какие-нибудь. Хотелось бы, чтобы «За Верность Долгу». Красивый такой крест, эмалевый с мечами. Конечно, лучше бы – медаль, но медаль – не за что. В боях-то не участвовали, геройства никакого не проявили. Ну не сложилось, не посчастливилось проявить его. Да и ладно. Зато спокойно свой срок дослужили. Ну, почти дослужили. Осталось совсем немного».

Фотографий собралось много. Дембельский альбом почти собран. Сержант без конца пополнял его новыми фотографиями. И, кажется, в итоге остался доволен им.

«Будет, что дома девчонкам показать. Совсем уже скоро», – Сержант сладко потянулся, громко хрустнув застоявшимися суставами, и, лениво усевшись на броню БТРа спиной к его теплой башне, стал от нечего делать бесцельно смотреть вдаль.

Солнце ласково касалось лица сержанта, сладкие грезы мягкой, теплой волной окутывали его. Он уже почти погрузился в них, как вдруг, словно сквозь туман, через неплотно прикрытые веки он увидел, что откуда-то из-за хребта, с гор, медленной, тягучей каплей стекает какая-то серо-черная масса, оставляя за собой длинный, далеко назад тянущийся след. Он поднял висящий на его груди бинокль и внимательнее вгляделся в эту каплю. Затуманенное сонной негой зрение прояснилось. Серо-черная масса зашевелилась, и он уже отчетливо увидел, что из-за хребта в долину спускаются люди. До них было чуть более километра.

По их внешнему виду было видно, что они явно не «федералы».

– Вот, черт возьми, по ходу «духи» идут, – с удивлением пробурчал сержант, затем встрепенулся и резко крикнул, – Лейтенанта будите!

Он вскочил с брони, влез на башню БТРа и, подняв бинокль, стал вглядываться вдаль.

Длинная колонна боевиков, несших на себе оружие и снаряжение, не спеша, размеренным шагом, двигалась по тропе в сторону поселка. Их было несколько сотен. Некоторые тащили на себе крупнокалиберные пулеметы. В колонне видны были навьюченные чемто лошади. Кто-то ехал верхом. Колонна на ходу слегка колыхалась из стороны в сторону. Шли, видимо, издалека, и люди были уже уставшие. Серые, рыжие, черные, отросшие бороды и волосы делали головы какими-то несоразмерно большими, а лица одинаково бледными, с глубокими темными впадинами глаз.