Существовало несколько правил, строго соблюдавшихся под угрозой вечного изгнания из Общества. Никаких регистрирующих устройств – всех гостей обследовали старым индукционным датчиком из военных излишков, а всяческие коммуникаторы оказывались в облицованном свинцом ящике. Никаких тяжелых и синтетических наркотиков – это уже никак не считалось всего лишь «проступком против здоровья» и могло закончиться приездом вооруженного отряда спецназа. Никаких драк (по той же самой причине). И никаких трезвенников, вегетарианцев или прочих пассивных участников дегустации, даже в качестве сопровождающих лиц.

Кроме того, от каждого участника ожидался личный вклад в дегустацию – лучше всего нелегальный или нелегального происхождения. Приветствовались алкоголь и домашние копчености, а также мясные блюда. Табак и прочая трава – тоже.

Больше никаких правил не было.

Кроме одного, очевидного для всех: никаких фамилий.

Миновал первый этап ужина, и он постепенно превращался в шумное беспорядочное столпотворение. Толпа людей, из которых Норберт знал немногих и еще какую-то часть мог узнать в лицо, разделилась на группы в помещении величиной с ангар, где единственной мебелью были уложенные вокруг столиков из ящиков импровизированные сиденья из пластиковых упругих мешков, заполненных чем-то зернистым, и стоявшие где попало скульптуры авторства Сатурнина.

Человекообразные, собранные из лома и старой электроники, они напоминали последствия проводившихся в мастерской жутких медицинских экспериментов. Некоторые даже иногда двигались, усиливая сюрреалистичную атмосферу.

Норберт водил по ним пьяным взглядом, постепенно приходя к выводу, что это попросту хобби, являющееся прикрытием для извлечения редких металлов из проводов, контактов и соединителей. Размахивая удостоверением художника, Сатурнин мог рыскать по охраняемым свалкам, а если в рамках творческого процесса у него оставалась пара сотен граммов разыскиваемого сырья, это была чистая прибыль. У Норберта не умещалось в голове, что кто-то захотел бы купить такое механически-электрическое шипастое чудовище, заплатить, а потом еще каждый день видеть его перед собой.

Обычно монополией на восстановление металлов и модулей обладали китайские фирмы, как и почти на все остальное.

Никого из близких знакомых Норберт не встретил, и, честно говоря, сперва у него не было желания идти на это мероприятие, но он все же заставил себя выйти из дома.

Три дня он отсыпался, пытаясь выбросить из головы резню у фонтана возле Бурдж-Халифа, выполоскать сновидения от крови, а жилы – от избытка адреналина и вернуть себе утраченное душевное равновесие. Он почти не выходил из дому, не включал почту – просто пил, спал, ел, спал, смотрел избранные программы по ТелеНету, слушал музыку, снова спал, постоянно мучимый неопределенной тревогой. В конце концов, до него дошло, что он боится возвращаться в мир. Средства к существованию у него имелись, и в итоге он превратился в отшельника.

Следовало возвращаться к людям – то была его стихия. Здесь проплывала информация, обменивались сплетнями, можно было предвидеть ивент. Следовало находиться в движении. В городе. А он тем временем замыкался в собственной раковине, словно моллюск, и начинал все сильнее сжимать створки.

Отхлебнув глоток казахского виски, он вернулся к разглядыванию мелькающих в толпе женских лиц. Он вовсе не искал Каролину – в этом не было никакого смысла, к тому же она никогда в жизни сюда бы не пришла. Он искал вдохновения. Мотивации.

Надежды.

Кого-то, кто позволил бы ему проснуться и начать все заново.

Он направился вдоль длинных складных столов, заполненных одноразовыми подносами из прессованных отрубей, на которых громоздились груды старомодной еды, словно в каком-то историческом фильме: свернутые в круги жирные, пахнущие ольховым дымом колбасы, розовая соленая ветчина, нарезанная толстыми пластами с полоской белого, тяжелого от триглицеридов свиного жира, черная колбаса с фаршем из свиной крови, гречки и рубленой печени. Будучи лишь слегка подвыпившим, он ел не спеша, бродя в чужой толпе словно призрак-социопат. Ему казалось, будто он дрейфует в полосах дыма, поднимавшегося из разнообразных ингаляторов, кальянов, в которых яблочный дым фильтровался сквозь жидкость, бывшую как минимум наполовину чистым спиртом, и от гриля, который соорудил лично хозяин из самых разных, уже неузнаваемых элементов. Кто-то украдкой выжег уголь где-то в деревне, чтобы устроить это доисторическое запрещенное развлечение, и теперь можно было обжаривать шкварчащие куски мяса, насаженные на мокрые бамбуковые палочки, и целые четвертинки цыплят, с которых стекали в угли капли жира, вспыхивая короткими огоньками, словно миниатюрные зажигательные снаряды.

Того, кто стоял у гриля, Норберт знал.

Осака.

Худой, лысый, как бильярдный шар, с псевдомаорийской татуировкой на темени. Насколько было известно Норберту, он работал в каком-то подозрительном ресторане высокой кухни, где возводил на больших тарелках пространственные композиции из жареных сверчков, лягушачьей икры, фруктовых макарон и овощной пены, все это величиной с бокал и по кило евро за порцию. А теперь он стоял тут, с самокруткой в уголке рта, опоясанный тряпкой, и длинной вилкой тыкал в шкварчащие варварские куски мяса, поливая их струей испускающего клубы пара пива.

– Фокус! Сколько лет, сколько зим! Так ты живой?

– Привет, Осака. – Вид знакомого лица обрадовал Норберта, ибо он уже был сыт по горло осторожными, зондирующими почву светскими беседами с чужаками. «Да так, неплохо развлекаюсь… (Лишь бы не сказать о себе чего лишнего.) Знаешь Мишку? Пробовал свиную шейку? Зашибись! Ну, пока!»

– Уезжал куда-то? – спросил Осака. – Тут пара человек про тебя спрашивали. Я пробовал послать тебе мейл, но тебя как отрезало.

– Да, в общем… сидел слегка на мели. Но уже возвращаюсь к нормальной жизни, – объяснил Норберт.

Взяв металлические щипцы, Осака начал один за другим переворачивать куски мяса молниеносными движениями жонглера, словно занимался этим всю жизнь.

– Держи. Этот хороший. Говядина породы «красная польская». Маринад с терияки.

Норберт подставил тарелку и начал жевать. Осака стряхнул пепел прямо на угли, хотя и подальше от мяса, и отхлебнул пива.

– Мне почти нечем было вложиться, так что приходится стоять тут. Впрочем, никто не умеет прилично этого делать. Гибнущее искусство.

Норберт пробурчал что-то с набитым ртом и уважительно кивнул. На встречах Тайного общества дегустаторов надлежало дегустировать – и обязательно хвалить, вне зависимости от того, что это было. Таковы были правила хорошего тона. Но мясо оказалось и впрямь неплохим.

Осака осторожно огляделся по сторонам.

– Тут есть один тип, который хотел с тобой поболтать. Без посторонних. Чую, что у него может найтись для тебя ивент.

– Наверняка свадьба сестры, – ответил Норберт. – Всегда кто-нибудь может опрокинуть овощной торт.

– Может, и так. Только он мне показался каким-то напуганным. И рассерженным.

– Ах, вот оно что… Он хочет, чтобы я вывесил в Сети, как его шеф выбрасывает огрызок не в тот контейнер?

– У тебя что, слишком много работы?

– Поговорить можно. Просто как-то не хочется в итоге записывать, как кто-то поджигает себе кишечные газы.

– По нему не похоже, чтобы ему хотелось стать душой общества.

– Кто он такой?

– Он здесь, просто я его что-то не вижу в этой толпе. Закончу обслуживать – поищу. Приятель, можно сказать коллега, только кастой пониже. Официант. Слышал название «Императорская пагода»?

– Китайская забегаловка?

– Не из тех, что продают навынос. Три самых верхних этажа Ляонин-тауэр. Две мишленовских звезды. А у отеля больше звезд, чем на флаге Европы. Любимый банкетный зал для высокопоставленных китаез, всяких бизнесменов, русских олигархов. Спринг-роллов там не купишь. Это для тех господ, которым в салоне «мерса» приходится объяснять, что на сиденья пошла лучшая кожа с двадцати коров. Думаешь, для такого утка в глазури из мальтозы, завернутая в рисовый блин, – вершина счастья?