В конце того лета много говорили об убийстве ландграфа Роуэна, заколотого в собственной спальне при обстоятельствах, о которых в присутствии женщин и детей предпочитали умалчивать. Вскоре, однако, по обвинению в пособничестве убийцам, а то и в прямом их найме были арестованы жена и сын ландграфа и под стражей препровождены в Скель – сухопутно, ибо начинались уже страшные в этих краях осенние шторма.

– Они даже не отпирались, – рассказывал Луций Груох Оливеру, вернувшись из магистрата. – Будь на их месте кто попроще, сразу бы головы долой или, по крайности, удовольствовались судом в Старом Реуте. А так нет – повезли в Скель, хорошо еще, что не в самый Тримейн, чтобы провести все надлежащим образом – дознание там, разбирательство, и только после этого – на плаху.

– Почему вы так уверены, что их осудят? Могут и помиловать. Я не говорю – оправдать, но помиловать? В честь тезоименитства императора или в церковный праздник – День святого Михаила, например. Почему нет? О преступлениях ландграфа слышала вся провинция.

– Конечно осудят. Они же сознались. И какое преступление может быть страшнее убийства мужа и отца? Какой пример был бы, если такое оставлять безнаказанным!

На другом конце комнаты Тимандра терзала Селию вопросами об имени будущего ребенка. Та кротко отвечала, что по обоюдному согласию с мужем они решили, что, буде родится мальчик, назвать его в честь покойного отца Оливера – Бенедиктом, то бишь благословенным, а если девочка – именем матери Селии, Армгарда.

– Какое странное имя! – вздыхала Тимандра. – Хотя, разумеется, там, на Севере…

– Ну уж ежели речь пошла о дурных примерах, то что за пример для нашего дворянства, когда с женщиной и отроком благородного происхождения обращаются хуже, чем с собаками? А он помыкал ими точно так же, как челядью.

– Люди скажут – он был в своем праве. Будь уверен, послушай опытного человека. Правда, сугубо между нами – пусть я считаю, что семью и слуг содержать надо в строгости, этого я никогда не понимал. Ну пей, ну гуляй, ну охоться, на то ты и мужчина… если не брать в счет, что мужчине пристало спать все-таки с женщинами… Я даже могу понять, когда грабят – преумножают богатство, так сказать. Но ведь покойный дурил без всяких границ, без всякой выгоды, и, по-моему, даже без удовольствия. Как по обязанности.

– Быть может, он стремился к совершенству, – сказала Селия.

Советник взглянул на нее с глубочайшим изумлением. Доселе при встречах с ним она не произносила ничего, что выходило бы за рамки благопристойной светской беседы. Она и сейчас не сказала ничего непристойного, однако само вмешательство в беседу мужчин выходило из ряда вон. Но на Селию пронзительный взгляд Луция Груоха не производил такого действия, как на Тимандру.

– Что ты имеешь в виду? – спросил Оливер.

– Совершенство – вот тайная цель любого поступка, не так ли? Не польза, а совершенство. Художник стремится к совершенству в искусстве, мастеровой, не отдавая себе в этом отчета, – в ремесле, а ваш ландграф стремился достигнуть совершенства во зле.

– Так и до платоновских идей можно дойти…

– Но тени, которые он видел из глубины своей пещеры, смешались и потеряли четкие очертания.

– Жена! – рявкнул советник. – Ты что за отраву на стол подавала, что они хором бредят? Или нет, мы то же самое ели. Тогда не пойму, кто из вас кого с толку сбивает.

– Ничего, дорогой, не пугайся, у нас, у женщин, бывают причуды…

– Нашла слово! У беременных причуды, у ландграфа тоже причуды были, а жена с сыном взяли да начудили… прикончили. И роду теперь конец. Делу венец, прости меня Господи…

Разговор тем не менее имел продолжение дома.

– Тебе не понравилось то, что я сказала о совершенстве.

Это был не вопрос, а утверждение. Оливер постарался смягчить ответ.

– Мне не понравилась тема беседы. Эти несчастные, которым даже не сочувствуют, не говоря уж о том, чтобы попытаться их освободить…

– Мы с тобой могли бы попытаться, – задумчиво произнесла она, глядя в окно, за которым сгущались сумерки. Она часто теперь сидела у окна.

– Ты с ума сошла! Думаешь, я позволю тебе рисковать жизнью ради людей… – «Которых мы не знаем и никогда не видели», – хотел было сказать он и остановился. Год назад жизнь повернулась по той самой причине. Оба поставили на кон жизни ради людей, которых не знали и не видели: Селия ради Лины, Оливер ради нее самой. – Людей, что, возможно, уже не хотят жить, – докончил он.

– Не исключаю. Ландграф сделал с их душами то же, что солдаты с телом той несчастной женщины в Эрде. – Селия тоже вспомнила Лину, но мысль ее шла иными путями. – Совершенство во зле… как они к нему стремятся.

– Ты опять про «зло и свободу»?

– Да. Твой дядя не может понять причины поступков ландграфа. Я, к величайшему сожалению, могу. Большинство людей вполне довольствуется мелким земным злом, но иных тянет запредельщина, и они взывают к Силам, этим злом обладающим.

– «Зло, владеющее мной, в мир, им созданный, вернется». Я бы счел эту песню вульгарным манихейством или порождением альбигойской ереси, но… Та женщина из «Крещения эрдов» – я тебе рассказывал о ней, – ей ведь удалось призвать Силы. И Козодой хотел сделать это…

– И Хьюг. Ты помнишь часовню в его замке? Часовню, откуда исчезло распятие? Хьюга уберегло то, что он, как почти все люди, отождествлял Силы с дьяволом. Но это не спасло его рассудок.

– Мы еще тогда предполагали, что Хьюг убил своих слуг, – принес их в жертву, чтобы привлечь…

– Не знаю. Все вероятно. Но если так, это лишь подтверждает, что нет необходимости играть с чужими мирами в поисках зла. Зло в нас самих.

– Мы никак не можем остановиться. А ведь, кроме зла, была и свобода. Или не было? И мы дойдем до того, что наше прошлогоднее странствие начнет казаться воплощением истинной свободы, праздником духа и плоти, наподобие фораннанского карнавала, и забудется, что в те дни мы бежали от опасности, метались в безнадежности, страдали, наконец.

– Что ты знаешь о страданиях?

Воцарилось неловкое молчание. Селия с видимым трудом проговорила:

– Я сказала то, чего не должна была говорить.

– Я не сержусь. В твоем положении…

– Причуды, как выражается твоя тетка. Роуэн видел тени из глубины пещеры, но некоторые пещеры ведут в небо… Я и в самом деле начинаю бредить, а?

– Возможно. Эти бесконечные разговоры о зле… Почему, убей меня Бог, никто не пытается достигнуть совершенства в добре? А если пытается, это выглядит еще хуже?

– Потому что, с определенной точки зрения, никакой разницы нет. Совершенство – оно и есть совершенство. Как латы, в которые облекаешься с ног до головы, а после их уже невозможно снять…

Жизнь порта, еще недавно такая бойкая, если не сказать бурная, постепенно замирала, чтобы к зиме и вовсе остановиться. Море вблизи Реута никогда не замерзало, но шторма, ураганные ветра и ливни, свойственные этой поре, препятствовали навигации. Который день в прибрежных водах не появлялось ничего, кроме рыбацких лодок – этим все было нипочем. Но никто не подозревал рыбаков в провозе запретных товаров – только сумасшедший рискнул бы сейчас добираться морем до пограничного Южного Мыса. Патрульный корабль Лиги, долженствующий нести службу в заливе, не покидал порта, и здешний официал вел долгие и нудные переговоры с магистратом, доказывая, что ловля сухопутных контрабандистов не входит в его обязанности, чиновники же магистрата в свою очередь напирали на то, что налог Лиге платится не затем, чтоб ее представители месяцами бездельничали.

Оливер решил прийти домой пораньше. Он бы добросовестно досидел в портовой конторе до вечера, но у Лукмана там была назначена приватная встреча, и он прозрачно намекнул, что раз ему нечего делать, так пусть возвращается.

Дома было пусто. Судя по тому, что отсутствовала обычно стоявшая на кухне большая корзина, в которой Морин носила покупки, обе женщины отправились на рынок. Что поделаешь – он же не предупреждал.