– Душу дает Бог.
– Только не в твоем случае.
В этот момент нас и разогнали по разным камерам, и больше Найтли я не видела. Сказать, что я была озадачена, слишком слабо, не считая уже того, что любой человек, будь он даже храбр как тигр или туп как бревно, в тюрьме Святого Трибунала поневоле вострепещет. Значит, я ошибалась в Найтли и старик все же по-своему любит меня? Ведь только так можно было трактовать его слова. Но чего стоит в подобном случае все мое знание людей? И я не успела спросить, что значит его «Алиена». То есть я, конечно, знала, что значит это слово, но с чего он вдруг начал применять его ко мне?
Только размышления на эту тему помогали мне отвлечься от собственного страха. Потому что боялась я ужасно. Даже если Найтли и попытается вытащить меня отсюда, это еще не значит, что попытка удастся. Разумеется, он был прав – лучше всего, если бы меня сочли слабоумной. Я знала случаи, когда арестованных Святым Трибуналом и определенных как «слабоумные» не казнили. Иногда их даже не пытали. Они отделывались поркой и ссылкой. Но опять же Найтли был прав – скорее всего, найдутся доброжелатели, которые подтвердят, что я в своем уме… И пытки мне тоже, скорее всего, не миновать. Это и доводило меня до тоски, до тошноты – ожидание пытки. Я слышала, что, как ни странно, люди слабые и болезненные выдерживают пытки лучше, а я как на грех сильная и здоровая. Что, если я сломаюсь и наговорю на себя такого, что прямым путем приведет меня на костер? Предположим, били меня в жизни, и довольно сильно, но это было, во-первых, давно, а во-вторых, я тогда могла не только получать удары, но и наносить их. И вообще, как можно сравнивать пытки с тычками по шее в Приморском переулке?
Но тянулись дни, на допрос меня не вызывали, и меня начинали мучить страхи иного рода. Что, если обо мне просто забудут и оставят в этой камере до конца дней? Тут уж и палачу обрадуешься как родному…
Возможно, эти дни ожидания входили в процедуру и должны были довести узника до должной кондиции. А может, чуждые подобному коварству судьи просто были заняты. Но, в общем, когда меня поволокли на допрос, – со связанными руками, толкая спиной вперед, чтобы я не могла первой посмотреть на судей и заколдовать их, – если бы я могла! – они добились своего. Мне не нужно было притворяться тупой. Я просто отупела.
Но они допрашивали меня без особого напора.
– Начнем с самого простого. Имя матери?
– Армгарда.
– Кто такая?
– Служанка в «Морском чуде». Она уже умерла.
– Отец?
– Не знаю. Говорят, что Найтли, алхимик… – Ну, не повернулся у меня язык назвать Найтли отцом, хотя последний сам дал на это санкцию.
– Так отец он тебе или не отец?
– Не знаю, наверное, отец, почему бы не отец…
– Обучал ли Найтли тебя своему ремеслу?
– Нет, господа хорошие, ничему такому он меня не обучал.
– Так что ж ты делала у Найтли?
– Посуду мыла, пол мыла, одежду штопала…
– А Найтли что в это время делал?
– А книжки читал, толстые такие…
– Составлял ли он при тебе снадобья, найденные в его доме?
– Не знаю, я не смотрела.
– Что тебе известно о свойствах трав, цветов, корней?
– Ничего (правда), цветы-травки – это дело деревенское, а я же, господа хорошие, в жизни за городскую черту не выходила (неправда).
– Учил ли он тебя делать женщин бесплодными, убивать младенцев в материнском чреве, лишать мужчин их силы, предсказывать будущее по пламени свечи, составлять гороскопы?
– Нет. Нет. Нет. Нет.
И так далее. Причем мне даже не пришлось особенно врать. Найтли всему этому меня действительно не учил. О том же, чему он меня учил, меня не спрашивали. Я их не интересовала. Вот в чем дело. И наконец, самый главный – для меня, не для них – вопрос секретаря:
– Прикажете пытать?
– Нет, отчего же. Успеется. Проводите в камеру.
Этот, с позволения сказать, допрос, всколыхнул во мне надежду. Может быть, меня все же отпустят? Я им не нужна, им нужен Найтли… И тут же я запретила себе надеяться на это. Найтли, значит, сожгут, а меня отпустят – как можно так думать? Найтли, он беспокоился обо мне, когда нас арестовали, советовал, как себя вести, чтобы защититься… хотя для него отчасти это была самозащита. Но даже не в этом было главное. Нет, они меня не отпустят. Найтли виноват в том, что он алхимик, а я – в том, что родилась женщиной. На сотню осужденных колдуний приходится едва ли один колдун. Дай этим сволочам волю – они всех женщин изведут. Всех. А если попалась молодая, как я, – это для них сущий праздник. Они отомстят мне за собственные артрит и подагру, за трясущиеся жиры, за морщины, за скрюченные спины… Будь они все прокляты! Нет, я не должна надеяться… И будь что будет.
И я оказалась права – о, как рада была бы я оказаться неправой! Два дня меня не водили на допрос. Должно быть, проверяли показания свидетелей. Кто были эти свидетели – пекарь, зеленщик, мясник, хозяйка дома, где я жила, пономарь из церкви Святого Креста, – какая сейчас разница? Главное в том, что и тема, и тон следующего допроса сильно изменились. Спрашивали о шабашах и о моем в них участии. Когда происходили нечестивые сборища – по средам, пятницам, в страстную неделю, в ночь середины лета или зимнего солнцестояния? Где они происходили – в заброшенных церквях, на пустырях, в конюшнях или лесах? Добиралась ли я туда по воздуху, натершись колдовской мазью, или использовала какие-то орудия? И какие я при этом произносила заклинания? «Отвечай, ведьма, иначе… Подойдите поближе, господин палач, пусть она вас видит! А если это покажется недостаточным, вы препроводите ее в подвал, покажете ей орудия вашего искусства и объясните, как ими пользоваться».
Однако ж я до поры до времени продолжала строить тупую рожу, мычать в ответ нечто нечленораздельное, но явно отрицательное. Они же продолжали напирать. Приносились ли в жертву Сатане некрещеные младенцы? И что с ними потом делалось? Съедались ли младенцы целиком, либо из них вытапливался жир для употребления в помянутых колдовских мазях и выпускалась кровь, которая, как и пепел от сожженного святого причастия, идет на изготовление облаток, коими причащаются все участники шабаша? Да не было этого, не было, говорила я. Как же не было, когда было, удивлялись они. Разве я не отрекалась от Господа Бога и всех святых, раз посещала шабаши? И какое имя я получила от господина своего дьявола при новом крещении? Да нет же, говорила я, не отрекалась я от Господа Бога – хотите, перекрещусь? Сроду я не была на шабаше, и крещена я была раз в жизни именем Селия, что, между прочим, означает «небесная»: в церкви при приюте Святой Марии Магдалины – мне не верите, так в церковные книги посмотрите. Но меня никто не слушал, они слышали только себя. Причем подробности, которые они перечисляли, становились все тошнотворнее и тошнотворнее. Правда ли, что я обязалась платить дань дьяволу в виде угодных ему деяний, оскверняя, уничтожая и похищая христианские реликвии? Отдавалась ли я врагу рода человеческого в знак заключения с ним договора, и сколько раз? И верно ли, что семя у него холодное, не как у живого человека? «Кабы у меня была возможность сравнивать…» – прошипела я, но их уже несло дальше. А после совокупления с Сатаной начиналась общая оргия, верно? И каждый делил ложе с кем попало, старик – с юницей, знатная дама – с нищим, и даже – horribile dictu![1] – кровные родственники попирали естественные права, и мать ложилась с сыном, и брат с сестрой, и свальный грех, и скотоложество венчали разврат сей? И чад, порожденных в подобном блуде, резали на черном алтаре…
– Хватит! – заорала я. – Повторяетесь! Про зарезанных чад уже было. И вообще, все это сплошные повторы. Про кого ни почитаешь, про катаров, богомилов или, скажем, павликиан, везде одно и то же – свальный грех, просфоры из крови младенцев, поклонение ослиной голове и тому подобная блевота! Хоть бы придумали что-нибудь поновее, а то одно и то же и про ведьм, и про евреев, и про манихеев, а еще раньше, если память не изменяет, римские историки писали то же самое про первых христиан!
