Что-то странное творилось там. Никто не кричал, не бегал и не бился в истерике. Люди стояли вроде бы в беспорядке среди развороченных временных стойбищ и растоптанных костров. Но из беспорядка этого образовался широкий круг.
В середине его топтались двое. Здоровенный детина, сутулый, длиннорукий, со слипшимися от пота волосами, ежиными иглами торчащими над загривком, и невзрачный парнишка городского вида. Точнее, топтался только один. Другой метался, прыгал, рычал, шипы на его палице со свистом рассекали воздух. Назвать происходящее поединком, схваткой или просто дракой было невозможно. Потому что перерубить рукоять двуручного мэйса или хотя бы парировать его удар можно было только боевым топором или тяжелым мечом, а не просто пехотным «кошкодером». И уж конечно, не в таких руках.
А противник сумасшедшего почему-то не убегал, а топтался кругом, иногда припадал на ногу, и движения меча в выставленной руке были совершенно незаметны, особенно в сравнении с широкими взмахами мэйса, но почему-то каждый раз удар последнего падал мимо головы и осевое острие не вонзалось в беззащитное тело…
И все это Оливер увидел, подбегая, в одно мгновение, потому, независимо от того, что он сейчас чувствовал, – а определить это словами было невозможно, – сознание его вдруг стало холодным и ясным, и восприятие обострилось до предельной точности.
Люди толпились на лугу, и ни один не приближался, и большинство из них были солдаты, которым предписано наводить порядок и препятствовать буйству…
Почему они не застрелят его?
Почему она сама не выстрелила? Ведь у нее всегда арбалет под рукой, почему же она бросила его сейчас?
Палица вновь прошла круговым движениям над головой Селии, и вновь она как-то незаметно ушла от удара. На миг противники поменялись местами, и Оливер увидел лицо, более всего напоминавшее кулак. Очень большой, корявый, сжатый кулак. И глаза с пронизывающими точками вместо зрачков. Снова удар, снова перемена мест – и опять перед ним ссутуленная спина в кожаной куртке и впереди – прозрачно-непроницаемый серый взгляд.
…А ведь они развлекаются. Им страшно, но не настолько, чтобы утратить вкус к развлечениям. Вот если бы этот болван с кошкодером кинулся бежать – тогда другое дело. Тогда бы они подумали о себе. А так, если один противник – сумасшедший, а другой – дурак, отчего бы не поглазеть?
А не стреляют они потому, что он – свой. Сумасшедший, но свой. И пока его оружие обращено против чужого, они его не тронут.
И внезапно его пронзило: Селия тоже это понимает. Вот почему она бросила арбалет. И даже если ей каким-то чудом повезет, и она убьет взбесившегося солдата, остальные прикончат ее.
Есть только один выход – он должен убить его сам. Непременно. Что дальше – не важно.
И он, перехватив свой меч, кинулся вперед, прорывая круг. Но прежде, чем он в несколько прыжков, кажется что-то крича, чтобы отвлечь внимание на себя, успел преодолеть расстояние, произошло следующее.
При очередном замахе Селия вдруг прыгнула и, словно зависнув в воздухе, ударила сверху. Но лезвие не вонзилось в горло солдата, а упало плашмя на голову. Затем рука, словно по инерции, пошла в сторону, повернула назад – и новый удар по голове, на сей раз уже гардой. И – прыжок влево. Шипы мэйса вонзились в истоптанную землю. Подскочивший Оливер оказался рядом с рухнувшим ничком солдатом, повинуясь интуиции, не вонзил ему в спину меч, а наступил на нее коленом и с хрустом завел ему руки назад. Заорал:
– А ну, вяжите его, пока не очухался! Вяжите, дурьи головы!
Теперь солдаты стронулись с места, подбежали к ним. У одного имелась веревка, впору для корабельных снастей, и ею он принялся опутывать своего собрата. Голова оглушенного моталась, он часто дышал, из угла рта сползала струйка слюны. Но кулак, заменявший ему лицо, словно бы разжался. Селия стояла в стороне, цепляя к поясу меч – довольно неуклюже. Оливер подошел к ней, но прежде, чем успел что-либо сказать, их окружили – и солдаты, и беженцы. Благодарная публика.
– Ну, молодцы, схолары!
– Вот повезло, а! Хлоп по башке, и все!
– А мог бы и он тебя по башке… со всем своим железом, как того беднягу…
– А с тем что будет?
– Я почем знаю? Это дело капитана, не мое. Как он решит, так и будет. Скажет: «Зачем мне солдат, который дурь жрет?» – и привет профос и веревка!
– Но я всегда говорил – наши схолары на что-то годятся, кроме как винище хлестать и псалмы петь…
– Ты что, хорошие ребята. Им бы лучше к нам в отряд, чего зря время терять…
Слышался хохот, несколько истерический. Их хлопали по плечам, жали им руки, протягивали плетеные фляги с вином. Потом потащили к костру, уговаривая разделить компанию, и все время повторяя, какие они молодцы.
Как быстро и необъяснимо меняется настроение людей. Только что они были убойным мясом, зверями на травле, ничем. И вот они – всеобщие любимцы, душа-человеки, свои парни, для которых не жаль места у любого костра, лучшего куска и последнего глотка. Чего у нас там? Пиво? Брага? Тащи сюда!
Но, сидя у огня, среди всеобщего гомона, хохота, стонов волынки, Оливер никак не мог забыть того единственного удара, который Селия нанесла в схватке. Со стороны, особливо для неискушенного глаза, он мог показаться неуклюжим, нелепым, случайным. Но в бытность свою студентом в Тримейне Оливер повидал довольно много поединков. Гораздо больше, чем дрался сам. И он знал – подобный прием требует очень большого искусства. И опыта. Немногие столичные фехтовальщики рискнули бы провести этот двойной удар.
А Селия не умела фехтовать. Это он тоже знал.
Случайность? Совпадение?
И меч в ее руке, двигающийся неуловимо, точно живой, точно сам выбирающий время, когда противник откроется, и место, куда ударить.
Во время их учебных поединков Селия ни разу – ни разу! – не сумела преодолеть его защиты и хотя бы коснуться его острием.
Может, потому, что во время учебных поединков ее жизни ничто не грозило?
Он не помнил, как уснул. А когда проснулся, обнаружил, что лежит на земле и голова его упирается прямо в бок Селии, которая сидела, как вчера, привалясь к дереву. Отдернулся, как обожженный. Но она отнеслась к этому совершенно безразлично:
– Проснулся? Давай очухивайся, двигать пора.
Он сел, встряхнулся. Дым прогоревших костров стлался над становищем беженцев. В предутренней мгле их фигуры еле передвигались, точно взрыв вчерашнего неестественного веселья, последовавшего за испугом, отнял у них последние силы.
– Да… пора.
Они встали и пошли на постоялый двор. Собственно, он и один мог сходить за лошадьми, но после вчерашнего боялся оставлять ее одну, а она не возражала.
Плечом к плечу они двигались по деревне. Там уже начиналось копошение. Купцы собирались отъезжать, деревенские принимались за свои обычные труды, солдаты искали, где бы опохмелиться. Их узнавали, окликали, махали руками. Это вернуло Оливера к мысли, на которой он вчера как-то не задержался: его, несомненно, почитали за такого же героя, хотя драться пришлось одной Селии. Он поделился с ней своим недоумением.
– У тебя рожа попригляднее, – буркнула она. Потом добавила: – А если без дураков, ты и вправду уел их сильнее, чем я. Я что – на меня напали, я и отбивалась… А ты сам бросился, куда никто из них не посмел.
На постоялом дворе их также приняли с уважением, и даже с некоторой опаской. Поэтому они дружно поспешили убраться оттуда – еще не хватало, чтоб их боялись.
У заставы слонялись несколько сонных оружных чинов. Хлопали опухшими глазами, перхали и матерились с недосыпу и похмелья, ошаривали повозки побогаче, кого-то попридерживали. Им сказали только: «А, это вы, ребята…» – и пропустили. И все заготовленные Оливером загодя истории остались невостребованными. Оно, конечно, и к лучшему.
Миновав заставу, они шагом выехали из Кулхайма и были уже на повороте к Файту, когда их окликнули:
– Эй, молодые люди!
Оливер в тревоге обернулся. Но это оказался их недавний сосед – торговец. Оливер вчера мельком обратил на него внимание. Это был человек средних лет, очень белесый, издали даже мог показаться альбиносом, на самом же деле был просто чрезвычайно светловолос и светлобров, с выцветшими голубыми глазами. У него была короткая редкая бородка, лицо покрывали бледные веснушки. Сейчас он сидел на козлах своей повозки, уронив поводья. Ладони у него, при весьма не могучем общем телосложении, были большие и широкие.
