– Я же не интересуюсь, не родственник ли вы того Сазонова, что покушался на Плеве, и находится сейчас в Зерентуйской тюрьме, – неожиданно для себя обиделся за кузена Николай: «Осуждать или критиковать императора вправе лишь император, но не чиновник, пусть даже высшего ранга».

«Зуб у Вилли свербит, – трясся рядом с кузеном в плетёном шарабане по вычищенной от сучков и листьев широкой прямой просеке Николай, вовсю «ивановскую» пользуясь моральным правом критиковать кайзера. – Лучше бы я его на своём «Делоне-Белльвилле» куда надо доставил», – вылез из шарабана у обсаженного низким ельником бревенчатого сруба, рядом с которым их ожидали обвешанный ружьями егерь и пожилой лесничий.

День выдался хотя и свежий, но безоблачный и солнечный.

Усевшись бок о бок с кайзером на низкие раскладные стулья, уставились на поляну, окружённую хвойным лесом. Кайзер задумчиво поправил зелёную шляпу, украшенную глухариными перьями, и погладил ложе штуцера, сделанного по индивидуальному заказу специально для него.

– Ники. Хотелось бы довести до твоего сведения, – трудно начал разговор Вильгельм, – что неудача переговоров в Бухлау между Извольским и Эренталем имела причины, так сказать, их личной недоговорённости, – благодушно оглядел пустую поляну. – Но мы с тобой, дабы сохранить европейский мир, должны поставить, как это у вас в пословице, все точки над «и», – потрясённо замер, и через секунду разразился громким хохотом, притопывая ногой и колотя здоровой правой рукой по коленке. – Твоё присутствие, Ники, весьма благотворно влияет на меня. Даже зуб перестал болеть. У нас имеется скромная просьба к России, чтоб она не мешала Германии строить Багдадскую железную дорогу, несмотря на противодействие Англии в этом вопросе, которая считает Персию своей колонией, хотя это и не так. Ники, не мы тебе враги, а англосаксы. Это они поддерживают революционные настроения в твоей Державе, это им не нравится мощная Россия. Если бы ты был моим союзником, – мечтательно закатил глаза к небу, не обратив внимания на трёх, выбежавших на поляну оленей, – Европа была бы наша. Но я даже не решаюсь просить тебя об этом, надеясь лишь на то, что Петербург сохранит лояльное отношение к Германии, и не будет поддерживать враждебную политику Англии и Франции по отношению к нам. Со своей стороны Германия всей силой своего авторитета надавит на Австрию, дабы она считалась с интересами России на Балканах, и умерила там свою агрессивную политику… Только и всего, Ники, – выжидательно глянул на русского императора.

– Ничего не могу обещать, Вилли, но подумаю над твоим предложением…

– Ваше величество, – послышался за спиной кайзера почтительно-укоризненный шёпот и лёгкое покашливание егеря.

– Да! – увидел оленей Вильгельм: «Он подумает…» – почти не целясь, открыл по оленям стрельбу.

Первым упал старый рогач: «Это Англия, – свалил второго. – Это Франция, – долго палил по третьему, скрывшемуся в лесной чащобе. – Это Россия», – отложил штуцер.

Николай не успел произвести ни единого выстрела. Зато Сазонов, находившийся в соседнем срубе, с первого выстрела уложил огромного рогача, за что после охоты, в конце октября, удостоился чести занять должность министра иностранных дел.

– Поздравляю, Сергей Дмитриевич, – пожал руку новому министру государь. – Теперь вы доказали, что соответствуете статусу новой высокой должности, показав, что русские тоже умеют поражать цель, когда им это нужно.

            *      *      *

15 августа Глеб благополучно закончил Офицерскую кавалерийскую школу, и с гордостью навесив на грудь серебряный знак с короной и Николаевским орлом, под которым клинками вверх блестели золотыми эфесами скрещенные палаш, шашка и сабля с буквами «О.К.Ш.» на завязанной бантом ленте, отбыл вместе с Натали в Москву.

Аким грустил от осени. От жёлтых листьев и вообще, от избытка жёлтого цвета, напоминающего Её глаза.

«Мерседес» с его рычанием и выхлопами как-то не вязался с лирическим осенним настроением, и Аким передвигался по городу в пролётке с рысаками, коими правил богатырь Ванятка.

Вечер и дождь на Невском проспекте. Намокшие спины лошадей и клаксоны авто. Зонты женщин и звонки трамваев. Тусклый свет фонарей и блеск брусчатки. Понурые ветви деревьев и жёлтый свет в окнах домов. Шелест капель по тротуару и смеющиеся женские глаза из-под шляпки. Цилиндры кавалеров и звуки рояля из раскрытого окна. Запах свежести, голоса прохожих, цокот копыт и дождь…

И всё это – жизнь!..

– Иван, вези на Марсово поле, в Павловский полк, – решил поужинать в офицерском собрании.

Компания подобралась большая. С одной стороны стола, во главе с полковником Ряснянским, сидели старшие офицеры и солидно обсуждали важные служебные вопросы.

На противоположном торце стола шумно ужинала полковая молодёжь – субалтерн-офицеры. Они не столько пили запрещённые напитки, сколько веселились, радуясь жизни, молодости и тому, что гвардейские офицеры.

Часто с их стороны раздавался нелепый возглас Ляховского:

– Кто виноват?!

В ответ молодёжь жизнерадостно вопила какое-нибудь женское имя. На этот раз прогорланили:

– Матильда! – и закатились хохотом.

Неожиданно для себя Аким позавидовал им, подумав, что с удовольствием бы поменял ордена и четыре звёздочки на погонах на беспечную юность. Чтоб всё было впереди, и он на этот раз выбрал бы… – услышал рёв подпоручиков:

– Натали!..

– Новую церемонию где-то подхватили, – ни то осуждающе, ни то одобряюще, покачал головой Гороховодатсковский.

– Подхватить, Амвросий Дормидонтович, кое-что другое можно, – тут же опорочил мнение штабс-капитана полковник Ряснянский. – А это становится полковой традицией. Пусть веселятся, пока молоды.

И ещё один человек страдал от осени, а может – от самой жизни.

Это Лев Николаевич Толстой.

Сдвинув занавеску, глядел в окно, пытаясь уловить мимолётную, но часто мелькавшую в предыдущие дни мысль.

Ночь… Дождь… Тоска…

И какая-то неуловимая, но очень важная мысль.

«Ну вот. Опять мерещится кабанье рыло», – вздрогнул от испуга и поднёс к стеклу тусклую свечу.

Но кроме своего тёмного отражения ничего не увидел.

Только: ночь… дождь… тоска…

И тоска ни какая-то обыкновенная… А чёрная, страшная, предсмертная тоска…

«Чёрная ночь, чёрная тоска и чёрное кабанье рыло сведут меня с ума… Если уже не свели, – сел на разобранную постель и задумался. – Днём, прогуливаясь по усеянным листьями дорожкам яснополянского парка, тоже видел мерзкую кабанью морду, выглядывающую из-за куста малины. И эти клыки. И страшный оскал пасти… Невероятно… Но я же видел, – вздрогнул, поймав наконец долго ускользавшую мысль. – Надо срочно… Не откладывая, ехать в Оптину Пустынь. К старцу. Как жаль, что умер Амвросий. Какую радость душевного общения доставлял он мне. Выходил из его кельи со слезами на глазах. Сейчас старчествует отец Иосиф. Он мне всё объяснит, всё расскажет и успокоит», – торопливо стал собираться в дорогу.

Надев пальто и шапку, опять задумался, тяжело упав в кресло и закрыв глаза – так яснее мыслится: «Хотя бы последнее, отпущенное Богом время – не знаю, сколько его осталось (а оставалось всего одиннадцать дней), следует прожить в простоте, занимаясь физическим трудом. А то даже последователи и единомышленники критикуют, – вспомнил поэта Добролюбова, опростившегося и странствующего по России без денег. – Он написал мне: «Лев Николаевич. Ты всю жизнь сражался за некоторую часть веры и за телесный труд. Ты близок к смерти. Потому подыми ещё раз меч за это. Разъясни свою ошибку, что не продал именья и не ушёл из барского дома. Не давай повод ищущим повода…» Не точно, но смысл такой, – провёл дрожащей ладонью по лицу: не давай повода ищущим его… Я уйду! – поднялся из кресла. – Непременно уйду, и остаток дней проживу в Оптиной Пустыне. Там хорошо и легко… И нет кабаньих рыл. Я готов выполнять любую работу вместе с монахами. Я должен, должен провести остаток дней согласно своему учению… и в душевном мире с собой», – в волнении, со свечой в руке, заспешил через анфиладу комнат вниз, в спальную младшей дочери.