– Боже, как я по тебе скучала.
– Что вы там пили?
Марина и Оушен сидят на северной веранде, с той стороны дома, откуда открывается вид на горы. Ультразвуковой отпугиватель гонит прочь кусачих насекомых.
– Чай, – говорит Марина. – Мятный чай.
– Иисусе.
Марина ожидала увидеть дом, который станет больше и лучше, который отремонтируют и обновят; она ожидала увидеть какие-то свидетельства того, что деньги, присланные с Луны, потратили с пользой. Мох стал гуще, водосточные желоба окончательно забились, оконные ставни расшатались, крыша провисает ниже, чем в ее последних воспоминаниях. И сеть по-прежнему работает кое-как. Когда Оушен и Уивир повезли ее на экскурсию в инвалидном кресле, она ощутила горькую обиду. Дом вступил в ту фазу существования любого жилища, когда оно становится памятником самому себе. А потом Оушен открыла дверь в мамину комнату – и Марина поняла, куда ушли деньги.
Кровать с системой жизнеобеспечения, медицинские мониторы и терапевтические машины, тощий бот, грохочущий по отполированным ступнями доскам пола, – все было лунного качества.
– Вы не могли бы… – Оушен уловила намек, но десятилетняя Уивир не понимала взрослых тонкостей. – Уивир, ты не могла бы оставить нас на минутку?
Марина, маневрируя, заехала в кресле в узкое пространство между кроватью и стеной. По другую сторону кровати стояла инвалидная коляска матери. Подлокотники и сиденья серебрились от пыли. Насосы системы жизнеобеспечения ритмично двигались, трубки изгибались.
– Мама.
Марина подумала, что мать спит, повернувшись на правый бок, но изголовье кровати приподнялось. Ее мама перевернулась на спину и одним глазом посмотрела на Марину.
– Малышка Май.
Марина надеялась, что переросла детское прозвище.
– Мама…
– Ты в моем кресле. Почему ты в моем кресле?
– Это мое кресло. Твое вон там.
– А-а. Да. Почему ты в моем кресле?
– Я вернулась, мама. Вернулась, чтобы остаться.
– Ты училась в университете…
– Я потом уехала. На Луну, мама.
Мама смеется надтреснутым смехом, исходящим откуда-то из расплавленных легких, и поднимает руку, словно желая отогнать нелепую идею как надоедливое насекомое. В этой кровати она выглядит крошечной, словно кукла, сделанная из кожи. Трубки хуже всего. Марина не в силах второй раз взглянуть на места, где они впиваются в ее тело. «Руки» медицинских машин увешаны флажками, вышитыми китайскими амулетами и пучками сухого шалфея для окуривания, седыми от пыли. Пачули и ладан, ароматы полудюжины баночек с эфирными маслами.
Марина берет ее за руку. Та легкая и сухая, как осиное гнездо. Ее мать улыбается.
– Но теперь я вернулась, мама. Я приехала, чтобы восстановить силы. Чтобы вернуться с Луны, нужно многое отдать. Я дошла до предела. Мне нельзя переусердствовать, нельзя напрягаться. Врачи говорят: я не должна вставать на ноги еще месяц. Но я говорю – к черту все, хочу обнять маму.
Марина мысленно отрепетировала движение по дороге домой, в машине. Она напрягается, смещает свой вес, чтобы максимально облегчить трюк. Убирает ноги с подножки, опирается на них. Собрать все силы, какие есть. Двигаться корпусом. Встать. И… Земля внезапным рывком тянет ее к себе. Руки дрожат, ноги подкашиваются. Она валится боком на кровать и ложится на спину рядом с матерью.
– Не очень хорошо вышло…
Она хватает ртом воздух. Собственный вес выдавливает его из легких. Марина с трудом переворачивается на бок. Что-то внутри нее рвется, смещается.
– Привет, мама.
– Привет, Май.
Мама улыбается. От ее зубов такой запах, словно она гниет изнутри.
– Кажется, я застряла.
Кесси заглядывает в комнату, чтобы проверить, как ее подопечные, и поднимает тревогу. Руки родных возвращают Марину в кресло.
– Кофе? – предлагает Кесси.
– О боже, нет, – говорит Марина. – Хватит одного. Я и так не буду спать целую неделю.
– Вина?
– У нас обычно пьют коктейли, – говорит Марина.
Кесси приносит бутылку, открывает. Пробка: ностальгический скрип и негромкий хлопок. Звенят бокалы, красное вино быстро льется под действием земной силы тяжести.
– Оканаган, – читает Марина надпись на этикетке. – Я и не знала, что так далеко на севере выращивают виноград.
Она смакует первый глоток, растягивает удовольствие, словно разматывая рулон превосходного шелка.
– Еще одна вещь, которой нет у нас, на Луне.
– А что у вас есть? – спрашивает Кесси. Долину заполняют тени. Последние лучи солнца озаряют горные вершины на западе.
– Твоя дочь об этом спросила. Мы пьем коктейли. Маме ведь не станет лучше, верно? – говорит Марина.
– Верно. Но хуже ей тоже не станет, пока мы в силах придерживаться протокола лечения. Цены на лекарства все время растут. Реагируют на состояние рынка.
– Мне следовало остаться на Луне.
– Нет, что ты…
Мусор на полу скрипит под чьими-то ногами. Оушен высовывается наружу, повиснув на дверном косяке.
– Марина, а можно расспросить тебя о Луне?
– Можешь расспрашивать о чем угодно. Не факт, что я отвечу на все вопросы.
Оушен ставит рядом с Мариной складной стул.
– Тебе больно? Ну, оттого, что ты снова здесь.
– Охре… – Марина резко умолкает. Оушен четырнадцать лет, она сама не чурается ругательств, но рядом ее мать. – Очень больно. Все болит, постоянно. Представь себе, что носишь на спине еще шесть девочек твоего веса, без передышки. Куда бы ни пошла. И сбросить этот груз не получится. Вот на что это похоже. Но потом мне станет лучше. Мои старые земные кости еще сильны. Мышцы привыкнут. У меня есть программа со всяким дерь… ну, с упражнениями. Физиотерапия. Наверное, с этим делом мне понадобится помощь.
– Я помогу. Марина, ты знаешь, что у тебя очень странный акцент?
– Серьезно?
– Ты говоришь похоже на нас, но через нос и со странными интонациями.
Марина колеблется.
– У нас есть общий язык: он называется глобо. Это упрощенная версия английского, но на нем говорят особым образом, чтобы машины не путались из-за акцентов. На Луне очень много акцентов и языков. Я говорю на английском, глобо и немного на португальском.
– Скажи что-нибудь по-португальски.
– Você cresceu desde a última vez que vi você,[13] – говорит Марина.
– Что это значит?
– Погугли.
Оушен надувает губы, но ее любопытство слишком сильно, чтобы из-за этого утихнуть.
– А там правда можно летать?
– Можно, если очень хочется. Крылья сожрут здоровенный кусок углеродного бюджета, но тем, кто их печатает, на самом деле больше ничего и не нужно.
– Если бы я умела летать, – наверное, не стала бы делать ничего другого. Я бы в любую погоду парила над горами.
– В том-то и загвоздка, – говорит Марина. – У тебя есть куда лететь, но ты не можешь летать. На Луне можно летать, но лететь некуда. От одного конца города к другому, вверх и вниз. Меридиан большой, но все равно, по сути, он – клетка. Небо там похоже на настоящее, но, если с ним столкнуться, сломаешь крылья.
Сумерки достигли горных вершин, и Марина внезапно понимает, что на крыльце ей холодно.
– Луна восходит, – говорит Кесси. – Если я достану телескоп, ты сможешь показать нам все места, где побывала.
– Оставь. Мне сейчас надо внутрь. Я замерзла, и день выдался долгий.
Она не может смотреть на Луну. Она не может видеть огни наверху и не думать об оставшихся там людях, ею брошенных. Луна – это глаз, который высматривает Марину и глядит укоризненно, с обидой, как бы она ни старалась спрятаться в самой глубокой долине национального парка «Олимпик». Ты сбежала, Марина Кальцаге.
– Я тебе помогу, – обещает Оушен.
Племянница катит Марину по скрипучим деревянным половицам в комнату. Она снова в своей старой комнате: глянцевый блеск медицинского вспомогательного аппарата плохо сочетается с выцветшими постерами, пыльным плюшем, рядами книг и комиксов. Ей снова пятнадцать. В каком бы возрасте ты ни вернулся в семейный дом, тебе всегда будет пятнадцать. Стеганое одеяло с изображением дугласии, покрывало в виде искусственной волчьей шкуры. Оушен наливает воду, чтобы запить горсть таблеток и фагов.
