Как раз тогда Джон прослышал о владельце ливерпульского магазина электронных товаров по имени Перси Филлипс, который недалеко от центра города держал частную студию звукозаписи. Любой желающий мог забронировать время и на выходе получить сделанную запись на диске – гораздо более солидной визитной карточке, чем магнитофонная бобина.

Quarrymen недавно потеряли еще одного члена: игравший на “ящичном” басу Лен Гэрри подхватил менингит и, едва выжив, вынужден был провести несколько недель в больнице. Это дало Полу возможность дополнительно подновить состав, приведя своего одноклассника по Институту Джона Даффа Лоу, который когда-то пел в хоре Ливерпульского собора, а теперь умел изображать фортепианные арпеджио как у Джерри Ли Льюиса. Таким образом, для своего дебюта под эгидой Перси Филлипса Quarrymen – Джон, Пол и Джордж, плюс пианист Лоу и барабанщик Колин Хэнтон, – явились, наконец, в качестве настоящей рок-группы.

Студией Филлипса была гостиная его дома в викторианском Кенсингтоне, районе Ливерпуля, названном в честь одноименного района Лондона. Для стороны А Quarrymen выбрали “That’ll Be the Day” – первый и самый знаменитый хит Crickets. Джон отвечал за вокальную партию Бадди Холли, Пол с Джорджем подпевали вторым голосом, при этом Джордж выдавал точную – более или менее – копию звенящей холлиевской соло-гитары. На сторону Б пошла одна из собственных песен Пола, “In Spite of All the Danger”, написанная им под впечатлением от услышанной в скаутском лагере “Tryin’ to Get to You” Элвиса Пресли. На самом деле это была на удивление аутентично звучащая баллада в жанре кантри-энд-вестерн, в которой уже вполне в совершенном виде слышна разнотембровая гармония вокального дуэта Леннона и Маккартни с довольно зыбкой контрапунктной линией, которую выводит голос Джорджа.

За 11 шиллингов и 6 пенсов (около 67 пенсов) Quarrymen получили один десятидюймовый алюминиевый диск с “ацетатным” покрытием. На фирменном желтом ярлыке Kensington не было их названия: только заглавия песен и авторство, вписанные рукой Пола. “In Spite of All the Danger” атрибутирована как “Маккартни – Харрисон” в знак признания придуманных Джорджем гитарных проигрышей в середине песни.

Заказать копии им было не по карману, поэтому диск пришлось делить посменно: каждый получал его на неделю, чтобы проигрывать родственникам и друзьям, после чего передавал по цепочке. Тем не менее, когда диск достался пианисту Джону Даффу Лоу, он сам его никому не передал, требовать тоже никто не стал, и вскоре Лоу благополучно отчалил из коллектива, сохранив “ацетат” в своем владении. Когда диск всплывет 23 года спустя, его будут котировать как самую ценную пластинку в мире.

Мнения по-прежнему живых участников сессии относительно точной даты несколько расходятся, однако табличка на старом доме Перси Филлипса, Кенсингтон, 38, утверждает, что она состоялась 14 июля 1958 года. Если так, то у нее было самое жуткое из продолжений. На следующий же день мать Джона Джулия, переходя улицу в нескольких метрах от ворот дома тети Мими, была насмерть сбита машиной.

В кино про юного Джона, “Стать Джоном Ленноном”, вышедшем в 2009 году, показывают его реакцию на смерть Джулии – реакцию типичного несдержанного подростка XXI века: сначала он бьет Пола в челюсть, потом, прижавшись, истерически рыдает на его плече. В реальной жизни британские мальчики 1950-х, независимо от происхождения, по-прежнему руководствовались викторианским кодексом самообладания. Как бы он ни был потрясен, Джон точно так же скрывал свое горе, как и Пол после смерти Мэри Маккартни двумя годами раньше.

Но теперь их взаимопонимание имело еще одно, печальное измерение. Потом, уже в статусе любимцев всего мира, они иногда будут расставаться с защитной оболочкой и разговаривать об общей для них утрате, позволяя друг другу выплакаться.

Учеба в Ливерпульском колледже искусств, стартовавшая осенью 1957 года, должна была оттеснить на периферию жизни Джона двух питомцев Ливерпульского института, ныне составлявших ядро Quarrymen. Но получилось, что она свела всех троих еще ближе. Дело в том, что их образовательные учреждения находились в одном комплексе викторианских неоклассических зданий, который когда-то появился на свет как единый “институт механики”: колледж искусств на Хоуп-стрит под прямым углом примыкал к Инни на Маунт-стрит. Каждый день, пока Пол и Джордж сидели в классе, Джон находился буквально за стеной.

Но даже при таком раскладе все могло бы сложиться иначе, если бы Джон целиком погрузился в новую студенческую жизнь. Но на протяжении первых семестров колледжа он оставался таким же неприкаянным бунтарем, как и в школе: упрямо не желал расставаться со своим пролетарским тедди-боевским имиджем, держался в стороне от сокурсников – за исключением наиболее привлекательных особ женского пола – и не занимал голову ничем, кроме рок-н-ролла.

Хотя художественный колледж и Институт давно были изолированы друг от друга, между ними существовала единственная дверь, в которую проходили с небольшого двора. Через нее-то Пол с Джорджем и проникали к Джону во время обеда для подпольных гитарных сессий. В студенческой толпе ученика в институтской форме мгновенно бы распознали и выпроводили за пределы территории, однако у находчивого Пола форменная нашивка крепилась к нагрудному карману только булавками, так что ее можно было снимать и надевать, когда потребуется. Если он вдобавок снимал зелено-черно-золотой школьный галстук, то в своем черном пиджаке и белой рубашке мог вполне сойти за одного из студентов.

Сокурсница Джона Хелен Андерсон вспоминает, как он проводил внутрь Пола и как обычно чуть позже появлялся Джордж, их вечный малолетний “хвостик”. Все трое шли в столовую, перекусывали самым дешевым – картошкой фри, после чего волокли свои гитары в пустующий натурный класс, который обычно был просторнее остальных. Хелен, будучи чрезвычайно хороша собой, входила в число избранных, кому позволялось присутствовать на репетициях. “У Пола была с собой школьная тетрадь, и он то и дело записывал туда слова, – говорит она. – Посиделки эти бывали нервными, потому что Джон привык добиваться своего нахрапом, а Пол стоял на своем и не уступал. Вообще, в присутствии Пола Джон словно оживал”.

Что касается их парных сочинительских сессий, то они, наоборот, обычно происходили в уединении. Сначала парочка пробовала заниматься этим в крохотной комнатке Джона в “Мендипс”, сидя бок о бок на односпальной кровати, однако они никак не могли разойтись головами (то есть местами гитарного грифа, где расположены колки). Кроме того, тетя Мими обычно сидела в гостиной прямо под ними и копила раздражение по поводу “кошачьего концерта”, доносившегося сверху. Очень быстро они были сосланы в единственную часть дома, откуда не доносился шум, – на застекленное крыльцо. Хотя там дуло, было неуютно и негде сидеть, крыльцо обеспечивало вполне солидное эхо для их тщедушных акустических гитар.

Мими оставалась категорически равнодушна ко всему, что ее племенник сочинял на пару со своим “маленьким дружком”. “Джон говорил: «Мы придумали песню, Мими, не хочешь послушать?» – вспоминала она. – Я же говорила: «И не подумаю. На крыльцо, Джон Леннон, на крыльцо»”. Кое-что из подслушанного ею было непохоже на “кошачий концерт”, и это становилось еще одним поводом уязвить Джона. “[Он] очень обиделся на меня, когда я однажды сказала, что мне кажется, Пол играет лучше. Весь надулся и убежал бренчать на своей гитаре. У них явно было соперничество, да еще какое”.

Единственным местом, где они могли по-настоящему сосредоточиться, был традиционно музыкальный дом Пола, особенно днем, когда отец еще не пришел с работы. Для Джона удирать с занятий в художественном колледже было в порядке вещей, однако у Пола это были первые в его жизни школьные прогулы. Здесь полностью оформилось их творческое партнерство: у камина бок о бок в своих креслицах, одна гитара, смотрящая влево, другая – вправо. “Вместо того чтобы крутить песню у себя в уме, я мог смотреть, как играет Джон, – будет вспоминать Пол, – как будто он держал зеркало и отражал, что делаю я”. Их голоса создавали тот же эффект: едкий лид-вокал Джона сочетался с высоким и мягким бэк-вокалом Пола, как уксус с оливковым маслом в прованской заправке.