– Кто из них сможет рассказать, о чем я говорила в начале презентации?

В зале зашушукались. На лицах появились иронические улыбки. Кое у кого в глазах мелькнул страх.

– Что это вы затеваете, моя милая Тельма?

– Я не ваша милая. Но я продолжу.

Я вернулась к презентации на том месте, где остановилась, но нутром чуяла, что мистер Биг Босс что-то замышляет. И правда, он прервал меня на полуслове:

– Нет, продолжать не надо. Вы не готовы к презентации. Это любительство, а не профессионализм. Зайдете ко мне позже, когда как следует поработаете. Мне казалось, я хорошо знаю, милая моя Тельма, к какому типу женщин вы принадлежите, и вы мне нравились. Кстати, у вас есть дети?

Внезапное видение – совершенно неуместное в данной обстановке. Луи. Грузовик. Больница. Отвлечься – как можно скорее.

– У меня есть сын, господин генеральный директор, но я не вижу связи. К какому типу женщин я, по-вашему, принадлежу? И, рискуя повториться, напомню: я не ваша милая.

– Вы из тех женщин, для которых карьера – это все. Я имею в виду, что ради успеха вы пойдете на что угодно. Но здесь нет никого, кто стал бы на это жаловаться.

Снова та же похотливая улыбочка. Смешки в зале. Мне вспомнилось, как я иду вдоль канала Сен-Мартен. На часах 10.31. Луи хочет что-то мне сказать. Но я разговариваю по телефону. Для меня карьера – это все. Мистер Биг Босс абсолютно прав. Меня замутило. Я почувствовала, что к глазам подступают слезы.

– Я не выношу баб, которые целыми днями занимаются всякой ерундой, если, конечно, они не бегают по магазинам и не скупают нашу продукцию. Я думал, что вы не такая. Что вы телом и душой преданы компании. Я ошибался. Возможно, вам следовало бы поменьше нянчиться со своим потомством и уделять чуть больше внимания работе. Совещание окончено, милая Тельма.

Он поднялся. Я почувствовала, как у меня в груди поднимается волна глухого гнева.

Нянчиться. Предыдущие сутки я провела у постели Луи. Да, я нянчилась с моим любимым ребенком. Старалась хоть чем-то ему помочь. Пыталась обмануть собственное отчаяние и вскоре сбросила с себя ставший бесполезным панцирь. Мне вспомнился первый школьный день Луи. Да, я с ним нянчилась. Я сунула ему в ранец его любимый шоколадный батончик, красным фломастером нарисовав на обертке сердечко, чтобы ему было не так одиноко, чтобы он знал, что я всегда буду с ним рядом. Мне вспомнился тот день в роддоме, когда я взяла Луи на руки. Я с ним нянчилась. Одна. Я чувствовала себя плохой матерью, потому что мне не удавалось наладить правильное кормление. Грудь у меня болела, и ничего не получалось. Луи терял в весе, и врачи советовали мне переходить на искусственное вскармливание. Но я не сдавалась. Прошло два дня, и Луи начал нормально сосать. Я плакала. Да, я с ним нянчилась.

Этот подонок сам не соображал, что говорит. Я подошла к нему и сделала то, что должна была сделать давным-давно. То, что давным-давно должны были сделать все женщины, работающие в этой компании. Я встала перед диктатором, перегородив ему проход. И изо всех сил врезала ему по морде.

Это был хороший удар. Удар с большой буквы.

Суперудар.

Суперпощечина.

Лучшая из пощечин.

Я понимала, что дорого за нее заплачу. Меня уволят. Но как я ему вмазала! Блин, как мощно я ему вмазала! Этот гаденыш уставился на меня как баран. Потрогал рукой щеку, улыбнулся и бросил своей камарилье:

– Немедленно уволить.

– С огромным удовольствием покину вас, господин президент – генеральный директор, – ответила я.

Я вышла из зала заседаний в непередаваемом настроении. Я думала, что буду рыдать. Вместо этого я хохотала.

Я все испортила. Цель номер два была безнадежно провалена. Но одно я усвоила твердо: я больше не стану работать, как работала прежде. Я боялась, что мне будет плохо, но уже на следующий день у меня с плеч свалилась огромная тяжесть. Теперь я могла дни напролет проводить в палате Луи. Я рассказала ему, что со мной произошло и как я разобралась с этой старой свиньей – гендиректором «Эжемони». Я изобразила всю сцену в лицах, вызвав смех у медсестер, в том числе у Софи Даван, которая по секрету шепнула мне, что у них в больнице таких тоже хватает: нельзя пройти по коридору, чтобы не нарваться на очередного хама; по ее мнению, моя история должна внушить надежду всем женщинам, вынужденным ежедневно подвергаться унижению со стороны обормотов, неспособных справиться с избытком тестостерона. Мне хотелось поделиться этим с матерью; впервые за многие годы, подумала я, она будет мною гордиться. Но я быстро отогнала эту мысль. Я не впущу мать в свою жизнь; она в ней – персона нон грата. Я позволила ей навещать Луи, но настояла на том, чтобы мы не пересекались. Будем дежурить у него по очереди.

Луи по-прежнему лежал без движения. Я изо всех сил старалась делать вид, что меня ничто не сломит, и пыталась внести в его существование хоть какое-то разнообразие. Врачи высказались достаточно определенно: скорее всего, он ничего не слышит и не ощущает, но все же есть крохотная возможность, что это не так, и я цеплялась за нее, показывая ему, что его мать борется, что его мать не сдалась.

По вечерам, когда я возвращалась домой и мне больше не надо было держать лицо, наступала фаза отчаяния – жестокого беспримесного отчаяния. Я давала волю слезам, выпивала стакан красного вина, затем второй, затем приканчивала всю бутылку. Вроде бы мне становилось легче. Сознание плыло, и я проваливалась в полудрему. В моих грезах наяву Луи успевал вовремя затормозить на краю тротуара, оборачивался и складывал пальцы в традиционном серферском приветствии, означавшем: «Не парься, мам, все под контролем». Мы вместе смеялись, я брала его под руку, и мы шагали дальше, к Восточному вокзалу. Утром реальность возвращалась. Я просыпалась с тяжелой головой, запивала чашкой кофе таблетку парацетамола и, не ответив на эсэмэски и мейлы матери, шла в больницу.

Через три дня после исторической пощечины я, прихватив официальное уведомление об увольнении, отправилась к адвокату и описала ему произошедшее. Поначалу он скривился и сказал, что мое дело труба, но я вытрясла из рукава припасенные на этот случай козыри: пятнадцать лет беспорочной службы в «Эжемони», сплошные похвалы и поощрения, несколько десятков пиратских аудиозаписей, свидетельствующих о царящем в компании сексизме, и – приятный сюрприз для меня – мейл от одной из немногих женщин, присутствовавших на роковом совещании и готовой на условиях анонимности выступить в мою поддержку.

Лицо адвоката разгладилось. Мои аргументы выглядели железобетонными, и дело обещало богатые перспективы. Ни за что на свете такая фирма, как «Эжемони», весь бизнес которой строится на доверии женщин всего мира, не рискнет быть втянутой в сексистский скандал, потому что он обернется бойкотом, потерей десятков миллионов евро и беспрецедентной травлей в СМИ. Адвокат предложил немедленно начать финансовые переговоры, по результатам которых я буду материально обеспечена на многие годы вперед. На его взгляд, я могла рассчитывать на пятьсот – шестьсот тысяч евро, и это далеко не предел: если хорошенько припугнуть великого маниту, мы вытрясем из них гораздо больше.

Мы отправили адвокатам компании запись одной из любимых шуток главнокомандующего «Эжемони». Микрофон включен. Поехали! Маркетологи представляют новую рекламу с участием актрисы Дженнифер Престон-Конвелл – обладательницы трех «Оскаров», имеющей тридцать миллионов фолловеров в соцсетях. Мистер Биг Босс прерывает выступающего:

– Она плохо стареет, эта ваша Дженнифер. Мы с ней на фотошопе разоримся. Если хотите знать мое мнение, ей не помешала бы легкая липосакция.

Тишина. Присутствующие смущенно молчат. Затем раздается смех – это ржет мистер Биг Босс:

– Интересно, почему у нее при такой жирной жопе такие маленькие сиськи? Надуйте ей сиськи и сдуйте жопу. Так и быть, на этот раз сойдет. Но подыскивайте ей замену, да поживее, не то наши продажи полетят к чертям собачьим, и вы вместе с ними.