– Да, но это еще не все, – ответил Климентий, бережно укладывая зеркало в простыне на заднее сиденье.

Через двадцать минут они подъехали к Волковскому кладбищу. На нем давно уже не хоронили, традиционные похороны стали в России дорогим излишеством, и самым востребованным кладбищем стала Колыма, как и сто тринадцать лет назад. Вся Россия теперь на специальных поездах-рефрежераторах ритуальной компании «Дальпокой» отправляла покойников в недра вечной мерзлоты, в построенные там огромные подземные трупохранилища, это позволяло родным и близким приезжать туда на Пасху повидать тело и, что особенно важно, дарило надежду на нетление и, значит, воскрешение, а стоило дешевле, чем кремация, потому что кремация облагалась большим налогом на выброс загрязняющих веществ в атмосферу.

Водородный лифтбек «Победа» беззвучно остановился у западной стороны кладбища, где не было забора и можно было свободно пройти по тропинке между сугробами.

Климентий нес зеркало и канареек.

– Похолодало, – сказал Александр; он шел впереди, освещая путь фонариком.

– Мы недолго, – ответил Климентий, подумав, что Александру действительно, наверно, холодно в форме квартального судьи – кораллового цвета шинели, которая предназначена скорее для осени и весны.

– Мне кажется, в древности, когда люди расселялись по Европе, в наши места откочевали одни неудачники, – задумчиво сказал Александр, скользя ярко-белым лучом фонарика по заснеженным оградкам и крестам. – Столько холодных месяцев в году… Погода – говно. Вон, пар изо рта идет. А главный метеоролог его величества недавно сообщил, что еще раз пытаться менять климат в сторону потепления нельзя, а то снова эпидемия пойдет. От плесневых грибов не отобьемся.

– Плесень колокольным звоном изгоняется, – ответил Климентий. – Звонарей только подлинных нет, одни юродивые остались, да и те не от Духа Святого, а от прелести. В последней книге патриарха Тихона Второго сказано, что в конце времен колокола на Руси будут деревянные, а звонить в них будут специально обученные собаки.

– Почему собаки? – спросил судья.

– Потому что людям совсем доверия не будет в этом деле, – вздохнул Климентий.

– А колокола почему будут деревянные?

– Чтобы мертвых раньше времени не разбудить, – ответил Климентий и остановился. – Так, подожди-ка, Александр… Вот тут направо поворачиваем.

Вскоре нашли могилу, на металлической табличке которой имя покойника полностью съела ржавчина.

Именно такая, безымянная могила была нужна Климентию.

Он освободил зеркало от простыни, положил его на могилу лицевой стороной к небу и забросал тонким ровным слоем снега. Затем взял клетку, по очереди оторвал головы четырем канарейкам и положил их тушки на землю в тех местах, где находились четыре угла зеркала.

– Зачем это? – спросил судья.

– Благо ушло в могилу, и птицы будут сторожить его до рассвета, чтобы не вернулось в Анну, – объяснил Климентий и очистил от снега центр зеркала – получилось круглое окошко размером с блюдце.

Климентий вытер руки от канареечной крови простыней, бросил ее в сторону, и они с Александром направились обратно к лифтбеку.

Как только их шаги стихли, на могиле вокруг зеркальной дыры возникли маленькие, размером с ладонь, черти, расселись на снегу, как рыбаки возле лунки, и стали ждать. Через полчаса в тучах образовался просвет, в котором выступила полная луна. Когда она отразилась в зеркале, черти вскочили и принялись танцевать с мертвыми канарейками. Чертей было больше, чем канареек, и канарейки пользовались успехом. Это продолжалось шестьдесят шесть секунд, затем луну снова скрыли тучи. Черти побросали своих окоченевших безголовых партнерш и стали исчезать среди оград. Последний из них пропищал вслед луне:

– Прощай, наша бледная родина!

Перед рассветом Благо придвинулось из глубины могилы ближе к поверхности. Наконец оно почуяло, что канарейки ему больше не страшны, выпрыгнуло на свободу через зеркальную дыру и быстро покатилось между могил в поисках нового клиента.

Повивальная бабка продезинфицировала старинный кинжал виноградным спиртом, перерезала им пуповину и приняла меня на руки. Так 9 апреля 1980 года в одном из горных сёл Сванетии я появился на свет. Моя мать – горская еврейка, а по отцу я грузин, правнук Иосифа Джугашвили, который взял себе партийный псевдоним Сталин и после этого захватил 1/6 часть мира. Моё полное имя – Давид Мамукович Джугашвили.

В тех местах кое-где до сих пор нет электричества, и разреженный воздух горчит от дыма горящего в печах навоза. Бывает, вечером ясно видны белые вершины гор за десятки километров, а утром такой густой туман, что не видать вообще ничего. Это и есть причина неукротимого воображения кавказских мужчин, ведь время от времени им приходится воссоздавать окружающий мир с начала. А как иначе? Если выйти в таком тумане на улицу, не понимая где что, можно сорваться со скалы или по ошибке зайти в дом, где тебя не очень рады видеть, и ещё неизвестно, что хуже.

Поэтому кавказцы, проснувшись, долго лежат на своих топчанах и, придумывая мир, дополняют его кто как может: кто-то мечтает вырастить гигантский урожай фруктов и продать, кто-то – приручить пару шайтанов, чтобы они работали за него и выполняли разные деликатные поручения, кто-то – о том, что именно в их селе родится очередной вождь нации, и уж наверняка найдётся почтенный мохуци[1] с длинной седой бородой, перевитой чёрными прядями, который в утреннем полусне щупает девушку или мстит кому-то за обиду полувековой давности.

По этой же причине горцы редко болеют: поскольку болезнь проявляется скорее в воображении, чем в реальности, кавказец сам для себя лучший врач, если не только придумывает предметный мир вокруг, но и созидает свой внутренний мир, держит всё под контролем, как диктатор.

Кавказских женщин это не касается, потому что они просыпаются раньше мужчин и постоянно заняты хозяйством. Даже у богатого мужа жена не может сидеть без дела, это неправильно, так что обычно в одной руке у неё поварёшка, а другой она качает ребёнка. Как ни странно, это делает их счастливыми – кавказская женщина страдает, если вынуждена много думать и принимать важные решения.

Почти весь двадцатый век мои предки провели в горах, вдали от цивилизации, помалкивая о родстве со Сталиным, и поэтому спаслись. Дед пас баранов, отец разводил пчёл, а потом был каменщиком – строил дома и клал печки по всей округе.

В 1990 году, накануне распада СССР, родители переехали со мной в Тбилиси. Я был единственным и поздним ребёнком в семье. Отец принял решение спуститься с гор, под старость лет он понял, что нам уже не грозит опасность из-за вопроса крови, то есть из-за нашего предка-генералиссимуса; отец также решил, что я должен получить образование.

В Тбилиси тогда было неспокойно. Президентом Грузии стал филолог Гамсахурдия, который спустил советские флаги и начал гражданскую войну. Хорошо помню бледные ноги женщины, убитой снайпером; она лежала на улице Захария Чичинадзе, а я шёл мимо в гости к однокласснику. Голова женщины была накрыта какой-то тряпкой, из-под которой виднелись рыжие волосы.

Первый раз я влюбился в мальчика летом 1992 года. Он жил на соседней улице, и его волосы пахли яблочным шампунем. Этот искусственный запах зелёного яблока незабываем. Ясное дело, что влюбился я безответно, да он и не догадывается об этом до сих пор. А в потом меня совратил учитель хореографии Ашот Азарапетович Карапетян. В Тбилиси тогда мальчишки поголовно шли в секции борьбы или бокса, но меня судьба направила в кружок народного танца. «У тебя шикарные данные, – говорил мне Ашот Азарапетович сиплым баритоном старого пропойцы. – В ансамбль народного танца Грузии попадёшь, а может быть даже, в Большом театре выступать будешь, в Москве, самый красивый танцор будешь, у меня волшебный глаз, мальчик, я тебя сразу разглядел». До сих пор во всех деталях помню его короткий член с несоразмерно крупной головкой, который торчал из обрамления кучерявых волос, как жезл демиурга из чёрной тучи, и который приходилось долго сосать, чтобы он как следует встал. Ашот Азарапетович научил меня азам этой любви, повторяя: «Если кому-то расскажешь – уничтожу тебя, как врага народа, сам вот этими руками ликвидирую!» И тряс перед моим носом волосатым кулаком.