За те годы, что Маркович живет во дворе, сложилась традиция отмечаний Дня Победы. Вечером, после всех мероприятий официальных, начинался свой сабантуй, на котором присутствовали оба ветерана, живших во дворе.

Кроме Давида Марковича из соседей воевал еще и Соломон. Как его отчество, никто никогда не спрашивал. Все его так и звали: Соломон. О войне он никогда не рассказывал. Поговаривали, что он чем-то очень уж проштрафился в самом конце ее, и что, будто бы, даже и сидел. А может и неправда все это было. Спрашивали у паспортистки любопытные женщины, а она ничего толком не отвечала, только загадочно закатывала глаза.

Однако, Додик всегда звал Соломона к себе на веранду вечером 9 мая. Как будто между ними был какой-то секрет, про который говорить нельзя не только при посторонних, не воевавших, а даже между собой. Соломон брал свою бутылку, несколько бычков, пойманных накануне на Ланжероне, закуску сооружали нехитрую – немного жареной картошки с бычками, хлеб.

Соломон не мог похвастаться такой славной должностью, как Давид. Его служба была скромнее – он был киномеханик в клубе им. Ильича. А, впрочем, никогда на жизнь не жаловался. Оба ветерана были одинокими, и, теперь я понимаю это, совсем нестарыми мужчинами. Им обоим не было и пятидесяти. Кроме них, в банкете мог участвовать кто угодно, но соседи, выпив по пару рюмок с заслуженными людьми, шли к себе домой, праздновать с семьями и смотреть телевизор, у кого был. С пустыми руками гости не приходили, а так как они выпивали не всё, что приносили, то возникал излишек, которому Додик радовался, как ребенок.

Вечерело, сквозь листву, освещенную снизу дворовым светильником, пробивались первые звезды. Доносящиеся из чьего-то окна песни прошлых лет навевали мысли о минувшей войне. За столом оставались четверо – двое ветеранов, и пара молодых пацанов, живших в том же дворе (одним из этих оболтусов был автор этого повествования, ему было лет тринадцать, а другим – его лучший с детства кореш Вовка, на год старше). Пацаны, естественно, не пили, а только немного поели бычков, и внимательно слушали рассказы старших, они хотели узнать что-нибудь о событиях, известных им по кинофильмам. О войне, правда, пока речи не шло, не считая тостов.

«И знаешь, Хаим, ты таки вовремя проснулся, твой друг, парикмахер, уже намылил!» – закончил Додик старый анекдот про учителя и парикмахера. Все посмеялись, хотя молодежь, неопытная в этих делах, и не поняла всей глубины юмора.

– Давид Маркович, а как оно было там, на войне? – не выдержал все же Вовка. Девятого мая все-таки…

– Ладно, я сейчас расскажу.

Тут надо отметить, что Давид Маркович разговаривал с замечательно-жутким акцентом, приводящим в неописуемый восторг всех приезжих, а особенно проверяющих из Киева и Москвы, которые потом пытались воспроизводить его перлы, но, как правило, неудачно. Но даже неудачные эти попытки очень смешили коллег из столиц. Благодаря этому одесскому выговору все проверки деятельности Додика заканчивались просто превосходными отчетами. Ну и, конечно, Маркович умел принять гостей…

– Когда я бил на фронт, я служил в полку, – начал рассказ Додик, – визывает мене командир полка, и говорит: «Вот пленный немец! Веди его в штаб дивизий!». Я взял тот немец и пошел. А была зима, такой холод, что просто зусман! Я вышел на тот лед… И что делать? Я взял того немца, убил, прихожу и говорю: «Немец хотел бежать, я убил его!» Командир раскричался: «Это бил очень важный немец, полковник! Ты пойдешь под трыбунал!» И тут начинается бой. Командир побежал в атака! Я уже прицелился в тот командир…

В этот момент стало ясно, что Соломон в ярости. Он сжал стакан в руке, пальцы побелели, как и его губы. Но он пока молчал.

– Тут летела бомба и убила его! – закончил рассказ Додик. Выдержав МХАТовскую паузу, и хитровато прищурившись на слушателей, он добавил свой комментарий к сухой хронике фактов:

– Ви думаете, если бы не бомба, он бы жил?

– Ах ты сука! – прохрипел Соломон, – да из-за таких, как ты…

Он встал из-за стола, проскрипел деревянной калиткой и заковылял к себе.

– Ты что, Соломон? Я же пошутил! – закричал Додик.

– Да пошел ты, – отмахнулся, не оборачиваясь Соломон. Было непонятно, отчего он шатается, то ли от водки, то ли…

– Не, ну вы видели, шуток не пронимает! – Додик взывал уже к пацанам.

Оба вышли молча.

– Ну и идите вы все! – закончил посиделки Додик и допил свой стакан.

Георгий Моисеевич Битман работал учителем географии. Это был мужчина лет за тридцать с вечно багровым лицом, рыжими волосами и голосом с приятной хрипотцой. В облике его было нечто необузданное, бунтарское. Это был хороший учитель. В нем сочетались черты характера, привлекавшие наше внимание, а это было очень непросто, его привлечь.

Как многие выдающиеся личности, Георгий Моисеевич обладал недостатком, весьма существенным для школьной администрации, но не имевшим абсолютно никакого значения для нас, семиклассников и семиклассниц: он любил выпить. Этой привычки своей он не скрывал, с достоинством перенося попреки директора, завуча и некоторых коллег обоих полов, он знал, что в его пользу работает фактор недостачи педагогического персонала в школах, особенно мужского. Мы же, юные ученики, относились к такому пороку весьма снисходительно, тем более что своими пытливыми мозгами установили достаточно простую функциональную зависимость между цветом лица учителя и качеством получаемой информации: чем багровее, тем интереснее.

Имелись и побочные явления. К шалившим пацанам применялись методы воздействия, мало совместимые с правилами советской школы – шелабаны, «лычки» и пинки под зад.

Во время одной из таких экзекуций ослабленный вестибулярный аппарат Битмана сыграл с ним злую шутку. Он, не попав ногою в цель, утратил равновесия, и, под громкий хохот юных оболтусов, гепнулся на пол, щедро натертых красной мастикой. На стук падения и громкий смех отреагировал проходивший по коридору мимо класса завуч школы, Василий Михайлович.

Это тоже был выдающийся человек, уроков которого ждали с нетерпением. Завуч преподавал историю, причем в довольно большой части этой самой истории принимал непосредственное участие. Он был ветераном войны, и орденские планки его свидетельствовали, что не в Ташкенте он совершал поступки, оцененные медалями и орденами.

Как-то на «уроке мужества», перед девятым мая он рассказал нам, как в начале войны, будучи диверсантом и командиром роты особого назначения, попал в затруднительное положение. Получил приказ взорвать мост после того, как по нему пройдут наши войска, в последний момент, перед самым носом у наступавших немцев. И тут на него налетает какой-то майор, совершенно не в себе, и приказывает поднять в воздух мост прямо сейчас, в сию же секунду, дескать, немцы уже близко. А по мосту идут наши солдаты.

И вот, – не послушаешь запаниковавшего майора, он застрелит тебя за невыполнение, по законам военного времени. А выполнишь его приказ – на штыки поднимут свои, видя гибель своих товарищей. Да и вообще, как-то людей жалко.

И вот, лейтенант госбезопасности, а в таком звании был в конце июня сорок первого наш завуч, выбирает единственно правильное значение: берет майора под арест, и выполняет приказ своего командования. Наши прошли все. Немцы не прошли. Вернее, прошли, но значительно позже, когда мост восстановили. А что стало с майором – история умалчивает. Но догадаться можно. Не надо паниковать. Нужно быть очень смелым, чтобы позволить себе трусить в Красной Армии.

Василий Михайлович, бывало, заходил в прокуренный школьный туалет на первом этаже, куда, по понятным причинам, директор, женщина, доступа не имела. Курившие одну на двоих, а то и троих папиросу ученики быстро сбрасывали окурки в «очко», предупрежденные негромким возгласом стоящего на стреме товарища – «шухер, Вася!»

Но это не помогало. Выворачивались карманы, и курево изымалось. За драки он ругал несильно, достаточно мягко разнимая конфликтующие стороны. Только если дрались неправильно, то есть не один на один, то следовала презрительная фраза: «И что ж за такая жлобская привычка, бить кодлом одного?» Массивная фигура Василия Михайловича сама по себе призывала к порядку, как силуэт дредноута у берегов мятежной колонии.