Эта свобода почти ни в чем не была делом христианства. Христианская верховная власть даруется Богом. Государь, намеченный духовенством, помазанник Божий. А государю милостью Божьей слишком трудно быть конституционным государем. Трон и алтарь становятся неразделимыми выражениями. Теократия - такой яд, от которого нельзя очиститься. Понадобились протестантство и революция, чтобы возникла мысль о возможности либерального христианства, и это либеральное христианство, без папы и государя, еще недостаточно себя показало, чтобы можно было говорить о нем, как о факте достоверном и прочном в истории человечества.
Глава 34. Позднейшие превращения
Таким образом, религия, созданная для внутреннего утешения совсем маленького кружка избранников, сделалась, по неслыханному счастью, религией миллионов людей, составляющих самую деятельную часть человечества. В победах религиозного порядка еще более, нежели в других, побежденные предписывают законы победителям. Вступая в маленькие церкви праведников, толпы вносят в них свои несовершенства, иногда свои пороки. Усваивая себе культ, не для нее созданный, каждая расаипреобразовывает его по потребностям своего воображения и сердца.
В первоначальном христианском представлении, христианин был совершенен; грешник, уже по одному тому, что он был грешник, переставал быть христианином. Когда начались массовые обращения целыми городами, все изменилось. Предписания евангельекого самоотвержения и отречения стали неприменимы; их превратили в советы, предназначенные исключительно для тех, которые стремились к совершенству. Где же могло осуществиться это совершенство? Свет, каков он есть, исключает его совершенно. Тот, кто покусился бы применять в свете букву Евангелия, разыграл бы роль простофили и идиота. Оставался монастырь. Логика вновь вступала в свои права. Христианская мораль, мораль маленьких общин и людей, удалившихся от мира, создавала для себя необходимую ей среду. Евангелие должно было привести к монастырю. Христианство, вполне организованное, не может обойтись без монастырей, то есть без мест, где евангельская жизнь, невозможная нигде больше, могла бы быть применяема. Монастырь есть совершенная церковь; монах - истинный христианин. Поэтому, самые действительные задачи христианства выполняются только монашескими орденами. Эти ордена не только не были проказой, привязавшейся извне к делу Иисуса, но были, напротив, внутренним, неизбежным последствием этого дела. На Западе они имели более преимуществ, чем неудобств, потому что германское завоевание выставило против монаха могучую военную касту; Восток, напротив, был действительно изъеден монахизмом, представлявшим лишь самую лживую внешность христианского совершенства.
Посредственная нравственность и природная склонность к идолопоклонству, вот те жалкие настроения, которые вносили в церковь толпы, загнанные туда, частью насильно, с конца IV века. Человек не изменяется в один день. Крещение не производит мгновенных чудотворных действий. Эти языческие массы, едва ознакомленные с Евангелием, оставались теми же, какими были накануне обращения: на Востоке, злыми, эгоистичными, развращенными; на Западе, грубыми и суеверными. В том, что касалось морали, церкви достаточно было настаивать на своих правилах, которые почти все значились в книгах, почитаемых каноническими. В том, что касалось суеверия, задача быда гораздо щекотливее. Перемены религии, говоря вообще, бывают только наружными. Каковы бы ни были его обращения или отступничества, человек остается верен первому культу, который он исповедывал и более или менее любил. В церковь вошло множество идолопоклонников, нисколько не изменившихся в сущности и передававших те же настроения своим детям. В религиозной общине, которая до сих пор была всего более чужда суеверию, оно теперь полилось многоводной струей.
Если исключить некоторые восточные секты, то первые христиане были самыми несуевернейшими из людей. Христианин, еврей могли быть фанатиками; но они не были суеверны, как галлы или пафлагонийцы. У них не было амулетов, ни священных изображений, ни предметов культа, кроме божественных ипостасей. Обращенные язычники не могли приспособиться к такой простоте. Культ мучеников был первой уступкой, вырванной человеческой слабостью у слабости духовенства, которое хотело быть всем для всех, чтобы всех привести к Иисусу Христу. Святые тела проявили чудотворную силу, сделались талисманами. Места их успокоения были отмечены особой святостью, предпочтительно перед другими местами, посвященными Богу. Отсутствие всякого понятия о законах природы вскоре открыло путь необузданному чудотворству. Расы кельтская и италийская, составляющия основу населения Запада, самые суевернейшие из рас. Множество верований, которые первобытное христианство признало бы святотатственными, проникли таким образом в церковь. Та делала все, что могла. Ее старания улучшить и воспитать грубые новообращенные толпы представляют одну из лучших страниц человеческой истории в продолжение пяти или шести столетий, соборы заняты борьбой с древннми натуралистскими суевериями, но ревнителям чистой веры пришлось уступить. Св. Григорий Великий помирился с этим и советовал миссионерам не уничтожать обрядов и мест поклонения англо-саксов, а только посвящать их новому культу.
Таким образом, произошло странное явление; пышная растительность языческих басен и верований, которую первобытное христианство считало себя призванным уничтожить, сохранилась в наибольшей своей части. Христианству не удалось, как удалось исламу, уничтожить "времена невежества", т. е. воспоминания о предшествовавшем; напротив, оно сохранило почти все эти воспоминания, скрыв их под легким хрисгианским налетом. Грвгорий Турский так же суеверен, как Элиан или Элий Аристид. В VI, VII, VIII, IX, X веке, мир пребывает в язычестве более грубом, чем когда-либо. Ранее успехов начального образования в наши дни, наши крестьяне не отступались ни от одного из своих маленьких галльских божков. Поклонение святым было покровом, под которым восстановился политеизм. Это нашествие идолопоклоннического духа прискорбно обесчестило новейший католицизм. Сумасбродства Лурда и Салетты, размножение чудотворных икон, Святое Сердце, обеты, богомолия делают из современного католицизма, по крайней мере в известных странах, религию, настолько же материалистическую, как любой культ Сирии, побораемый Иоаном Златоустом или прекращенный эдиктами императоров. Церковь действительно занимала по отношению к языческим культам, два положения: или борьбы на смерть, как в Афаке и Финикии; или компромисса в тех случаях, когда старое верование более или менее податливо принимало христианскую окраску. Всякий язычник, принимавший христианство во II и III в., ненавидел прежнюю свою религию; тот, кто его крестил, требовал, чтобы он возненавидел своих прежних богов. Этого не делали ни с галльским поселянином, ни с франкским, или англо-саксонским воином; его прежняя религия считалась столь незначителъной, что не заслуживала ненависти, ни серьезного опровержения.
Ту же любезность, которую христианство, сделавшееся религией массы, оказало древним культам, оно проявило и по отношению ко многим греческим предрассудкам. Оно как бы устыдилось своего еврейского происхождения, и всячески старалось его скрыть. Мы видели, что гностики и автор послания к Диогнету выражались в том смысле, будто они верят, что христианство родилось самопочинно, без огношения к иудаизму. Ориген, Евсевий не смеют этого говорить, так как факты им слишком хорошо известны; но св. Иоанн Златоуст и вообще отцы, получившие высшее эллинское образование, не знают истинных корней христианства и не хотят их знать. Они отбрасывают всю иудео-христианскую и хилиастическую литературу; православная церковь преследует произведение этой литературы, и эти книги спасаются лишь в том случае, если уж имеются их переводы на латинский или восточные языки Апокалипсис Иоанна спасся единственно в виду его кровной связи с самым сердцем канона. Пресекаются в самом корне стремления к единобожному христианству, без примеси метафизики и мифологии, к христиааству, мало различающемуся от рационального иудейства. Именно такой была попытка Знновии и Павла Самосатского. Подобные стремления произвели бы христианство простое в виде продолжения иудаизма, нечто сходное с тем, чем явился ислам. Если бы они удались, то, конечно, предупредили бы успех Магомета у арабов и сирийцев. Сколько фаватизма тогда бы не проявилось! Христианство есть издание иудаизма, приспособленное к вкусу индо-европейскому; ислам есть издание иудаизма, приспособленное ко вкусу арабов. Магомет, в сущности, только возвратился к иудео-хрнстианству Зиновии, в силу реакции против метафизического политеизма Никейского собора и последующих соборов.
