— Ты плачешь? — проговорил он еле слышно. — Не надо, маленькая. Не плачь.
— Не буду, — соврала она, проводя рукой по слипшимся от пота медным волосам. — Что мне для тебя сделать?
Харон открыл глаза — воспалённые, покрасневшие, отчего синева радужки казалась почти неестественной, — и сфокусировал взгляд на Эмили. А она запоздало сообразила, что её отёкшая морда, заново скроенная и сшитая умелицами из Оазиса, не лучшее зрелище, которое можно увидеть по возвращении с того света.
— Видишь, какая я теперь, — грустно усмехнулась Эмили, отворачиваясь.
— Век бы смотрел, — он слабо улыбнулся.
*
Поначалу Эмили переживала, что им с Хароном придётся отбиваться от назойливых культистов — «Не желаете ли вы поговорить о Праотце всех Корней и Крон?» Но за пять дней их так никто и не побеспокоил. Несколько раз приходила Сирень: проведать своих подопечных и убедиться, что Эмили справляется с обработкой ран. Утром и вечером появлялась Липа — приносила медикаменты, воду и еду: бульон или перетёртые в мелкую кашицу яблоки. Изредка Эмили замечала и других древенов, но они обходили импровизированный лазарет стороной. Разве что малышка Ива, дочка основателя Оазиса, забегала время от времени поглазеть на чужаков — но вскоре и она приходить перестала. Ей хотелось послушать истории о Пустоши, но Эмили сейчас была никудышным рассказчиком. А Харон почти всё время спал, словно за двести лет у него впервые появилась возможность отдохнуть — да, скорее всего, так оно и было. Эмили спать почти не хотелось. Она часами лежала рядом с Хароном, вслушиваясь в его ровное и уверенное дыхание и наблюдая, как резные тени листьев пляшут на траве и камнях. Драгоценные мгновения абсолютного спокойствия, которые так легко перепутать с обыденностью — и горько пожалеть об этом, когда судьба в очередной раз рассмеётся прямо в лицо.
На шестую ночь их пребывания в Оазисе начался дождь. Эмили ужасно испугалась за Харона, ведь на лужайке, где они ночевали, не было ни навеса, ни настила. Но кроны вязов смыкались так плотно, что на землю едва ли упало несколько капель. Тем не менее, Эмили до рассвета проворочалась без сна, с подозрением поглядывая на небо.
Что ж, следующей же ночью Пустошь напомнила ей, что есть вещи куда опаснее дождя.
*
После ужина Эмили отважилась сходить в Павильон, чтобы выклянчить у кого-нибудь из древенов палатку, тент или хотя бы зонтик на случай очередного каприза погоды. Но в Павильоне никого не оказалось, и Эмили несолоно хлебавши побрела обратно.
Харон сидел на лежанке, откинув в сторону одеяло, и настороженно всматривался в темноту.
— Что-то случилось, милый? — окликнула его Эмили — как можно спокойнее, хотя внутри у неё всё оборвалось.
— Эми, мы здесь одни? — спросил он напряжённо. — Одни, ведь правда? Здесь больше никого нет?
— Одни, — поспешила успокоить его Эмили, пытаясь проследить за его диким, блуждающим взглядом. Что там, в темноте, могло быть? Густая рощица молодых клёнов, спуск к ручью, на том берегу — колючая стена валежника. Хищных животных в Оазисе не водилось, и чужаки сюда не забредали, если верить Липе.
— Там, в тени… Мне показалось… Господи, — он уронил голову.
Его повязка сбилась и пропиталась кровью.
— Швы, — испугалась Эмили. — Я сейчас позову Сирень…
— Нет, нет, — Харон торопливо помотал головой. — Швы в порядке. Не уходи. Пожалуйста, не уходи.
Она нерешительно опустилась на колени рядом с ним. Харон схватил её за руку и притянул к себе — с такой силой, что Эмили едва ли не потеряла равновесие.
— Эми, хорошая моя, я так боюсь безумия, — прошептал он лихорадочно. — Единственное, чего я по-настоящему боюсь. Потерять контроль. Причинить тебе вред. Если с тобой случится что-то плохое по моей вине, я не знаю…
— Тише, тише, — Эмили прижала его голову к груди, взъерошила спутанные рыжие волосы. Беспомощно оглянулась — но кругом была только ночь, непроглядная густая ночь. Темнота, из которой им предстояло выбираться самим.
— Ты не сходишь с ума, — произнесла Эмили так ласково, как только могла. — Это всё морфий.
— Тогда не надо морфия, — твёрдо сказал он. — Я или справлюсь, или сдохну, но ещё раз увидеть…
— Кого? — тихо спросила Эмили, вглядываясь в темноту. — Кто там, Харон?
Он не ответил.
— Твоя жена, — догадалась она. — Лэйси.
— Ох, Эми… — из его груди вырвался сдавленный вздох. — Не надо. Пожалуйста.
— Если она вернётся, я её прогоню, — пообещала Эмили.
Харон поднял на неё взгляд, в котором, что ни говори, безумия хватало с лихвой.
— Чего она от тебя хочет? — спросила Эмили, вглядываясь в его расширенные зрачки.
— Чего и всегда, — от усмешки Харона у неё пробежал мороз по коже. — Показать мне, чего я стою и кто я есть на самом деле. Объяснить самым доступным из способов.
Он убил её, подумала Эмили. У него была жена — любимая жена — и он убил её. Сейчас-то она понимала, что чувствовала молодая супруга Синей Бороды, замершая на пороге запретной каморки с ключом в руке. В отличие от любопытной дурёхи из сказки, Эмили прекрасно знала, что там обнаружит — то, от чего Харон пытался спрятаться, поставив подпись на контракте, — и совсем не хотела переступать порог. Но ключ был у неё в руке, а выбора не было.
— Расскажи мне.
— Точно? Ну, слушай, — он лихорадочно подался вперёд. — Я её любил. Знаю, малыш, ты не это хотела бы услышать — но тут уж ничего не поделаешь. Её звали Летиция Кэлверт, и она была мне не пара. Девочка из хорошей семьи, из тех самых Кэлвертов, которые к началу войны всем заправляли в Мэриленде, да и не только. Дочь мирового судьи, умница и красавица, без пяти минут студентка Гарварда. И нищий солдат-контрактник, с которым она познакомилась на благотворительном вечере. Ну ты представляешь масштаб трагедии, да? — он горько усмехнулся. — А я вот не представлял. Всё было в лучших традициях мезальянса — тайные встречи, материнские слёзы, отцовские проклятия. Лэйси это, кажется, даже нравилось. А я… До сих пор не могу объяснить, на что я надеялся, когда увозил её из беспечального Кэлверт-Мэнор в мир скидочных купонов и съёмных квартир. Мы оба были двадцатилетними детьми, полными благих намерений. Ты знаешь, что с такими делает жизнь.
Она не жаловалась, Эми. Ни разу. Для неё это вроде как игра была — целый месяц выживать на ту сумму, которую она раньше могла за один вечер потратить в Молле. А я всё ждал — когда же ей надоест? Сначала ждал со страхом, потом — с надеждой, что ли. Особенно когда появилась Кира.
На прощание мудрая миссис Кэлверт сказала дочке — со мной она из принципа не разговаривала: «Ладно уж, Летиция, если тебе так уж хочется поиграть в семью — вперёд, выходи замуж. Только не меняй фамилию. И детей не заводи». Ну, для Лэйси это было вызовом. И года не прошло, как я стоял на крыльце больницы Надежды, пытаясь удержать в руках букет для Лэйси, пакеты с детскими вещами и всю ту гору ответственности, которая на меня свалилась. А потом они вынесли Киру. Эми, она была такая маленькая. Почти ничего не весила — даже во всех этих кружевах и одеялах. Остальные младенцы орали как резаные, а она спала у меня на руках, так спокойно… Я смотрел на неё и всё отчётливее понимал, что старая ведьма была права: заводить детей, когда весь мир трещит по швам — не лучшая затея. А ещё я знал, что я сделаю всё что смогу и немного больше, лишь бы защитить своих девочек.
Полтора года у меня получалось, а потом всё полетело к чёрту. Компания, с которой я заключил контракт, разорилась. Сбережения таяли, как дым. Просто сквозь пальцы утекали. Это было, мать его, невыносимо: видеть Киру в поношенной одежде из комиссионки, слышать, как Лэйси скандалит с продавцом в супермаркете из-за десяти центов… Когда началась аннексия Канады, я обрадовался, как дурак. Решил — вот мой золотой шанс. Добиться чего-то, обеспечить семью, стать тем, кем Кира сможет гордиться. И отправился на пункт вербовки.
— И Лэйси тебя отпустила?
— Отпустила? Да она буквально прогнала меня туда, — усмехнулся Харон. — Армия и мне-то казалась не худшим вариантом, а уж ей… Лэйси привыкла, что на мужчин в её семье чины и звания валятся как из рога изобилия. Но я-то не был Кэлвертом. Ничего у меня не вышло. Анкоридж, госпиталь в Вермонте. Снова Анкоридж, снова Вермонт. Я словно попал в заколдованный круг. А разорвать его было не в моей власти. Это наёмник способен в любой момент заявить, что с него хватит, да и то результат может оказаться разочаровывающим. А солдат регулярной армии не слишком-то отличается от раба. Пара увольнительных в год — да от них только хуже становилось. Ты возвращаешься к себе домой и спрашиваешь дорогу у прохожих — потому что на месте того сквера, через который ты обычно ходил, построили торговый центр, а остановку ситилайнера перенесли на полмили. Твоя дочка выбегает тебя встречать — и ты не узнаёшь её. Знаешь, что это она, но не узнаёшь. Дети ведь так быстро растут, особенно когда видишь их только на фотографиях. И она тебе рада, действительно рада, но ей с тобой неловко. И жене неловко. Потому что вот, у них была своя жизнь, свой распорядок — и как вписать в этот распорядок мужика, который по армейской привычке просыпается в пять утра и растерянно слоняется по дому в поисках пепельницы, не очень-то понятно. А как только они к тебе привыкают, и пепельница снова прописывается на журнальном столике в гостиной — всё по новой. Ты возвращаешься на фронт и первые пару недель особенно остро мечтаешь, чтобы в следующий раз вражеский снайпер прицелился как следует.
