Гурман отпрянул:

– Кем?!

– Художником манги. Это такие японские комиксы. Показать?

– Слыхал. У тебя с собой?

– В рюкзаке. Я уже упаковался… Но если хочешь, оставлю тебе, когда уйду завтра, – пообещал Птиц. – Поможешь – станешь героем моей будущей манги.

Ухмыльнувшись, Гурман вытер глаза и громко втянул носом:

– Теперь я тебя сам отсюда выпру. Можешь не сомневаться. А эти свои… Как их?

– Манга.

– Забирай. А то найдут, вычислят, что мы, типа, в сговоре были.

Птиц удивлённо протянул:

– Точно… Я не подумал.

– Зелёный ещё, – фыркнул Гурман. – Я-то калач тёртый. Номерок свой оставь, на случай чего… Я тебя в телефон забью, как Маньку. Ну ладно, не пыхти! Для конспирации. И сразу к матери не беги, слышь? Они тебя там и начнут искать.

****

Прозвище «Птиц» мама придумала, ещё когда отдавала его в первый класс, чтобы Андрея Дятлова не дразнили Дятлом. Напрашивается ведь… А «Птиц», по её мнению, звучало гордо и необычно, потому сразу же запоминалось. Короткое, звучное это прозвище само вспархивало с губ, когда к нему обращались.

Правда, одна девочка ухитрялась тянуть его так, что оно звучало песней:

– Пти-иц! Мне новый скейт купили, хочешь погоняем вместе?

– Нет, – отвечал он на все предложения. И вежливо добавлял: – Спасибо.

Кататься на скейте Птиц не умел и учиться не собирался. Не то, чтобы опасался упасть… Хотя грохнуться на глазах у всех не особо-то хотелось. Не только в той девочке дело… Может, в ней как раз меньше всего! Просто Птиц не выносил, когда над ним смеются. И не понимал, как некоторые артисты жизнь кладут на то, чтобы зрители хохотали над их неуклюжестью и глупостью.

Поэтому Птиц раз за разом отказывался от скейта, роликов, даже от футбола, хотя играть предстояло с ней одной. Никто и не увидел бы, как он мажет мимо ворот, но ему всё равно не хотелось. Правда, было неловко перед девочкой, имя которой затерялось в памяти. Почему забыл его? Остальных же одноклассников помнил… Птиц старался не смотреть на неё даже на уроках, чтобы не разглядеть чего-то особенного. Как потом жить с этим? Ответить же нечем.

Но в ушах до сих пор звучало трелью:

– Пти-иц…

За четырнадцать лет его жизни лишь учителя не выучили это прозвище. И в школе, и в интернате они обращались к нему только по имени. В интернате чаще по фамилии… А пацаны здесь звали Дятлом, чего мама и опасалась. Впрочем, он сам скрыл любимое прозвище, как самое важное о себе. То, что должно принадлежать той жизни, которая была – до. И будет после, Птиц не сомневался.

Каждый вечер перед сном напоминал себе, что этот день, уже закончившийся, вполне возможно, последний, проведённый в этих стенах, даже выкрашенных в унылый сиротский цвет. А завтра приедет мама, и они вернутся в их привычную жизнь, где он – Птиц, а не Дятел…

В его родном классе, когда он ещё жил дома, пацаны говорили, будто их классная, Ольга Александровна, за глаза тоже звала его так: «Где Птиц? Позовите Птица!» А на уроках – только Андрей… Неужели боялась обидеть? На неё же невозможно обижаться! Глаза, как это небо… У его мамы были такие же, пока она не заболела. А после «химии» стали выжженными…

Но она крепилась из последних сил. Вчера утром рассказала по телефону, какая смешная собака играла у них во дворе. Носилась за бабочкой, кажется лимонницей, плохо видно было из окна… Лязгала зубами на тополиную пушинку. И ни на кого ни разу не гавкнула… Откуда взялась? Разве на территорию больниц пускают бездомных животных? Или для некоторых такая вот шальная собака, способная вызвать улыбку, становится лучшим лекарством?

Он лихорадочно отгонял мысли о смерти, маминой смерти: «Нет-ет! Не думать!» А они упорно лезли в голову все эти месяцы… И сейчас, когда Птиц петлял переулками, уводящими прочь от интерната, опять подумалось при виде легкомысленно-пухлых облаков: «Что ждёт там? Нас всех? Или… ничего?»

Он цеплялся за веру, что мама узнает об этом ещё не скоро.

Гурман помог ему выскочить за ворота, пока на территорию въезжал молоковоз. Отвлёк охранника – попросил закурить, а тот погнал нахального подростка подальше. Но всё же отвернулся, отвлёкся на него, и Птиц проскочил с другого борта машины. И сразу свернул налево, не останавливаясь, промчался вдоль забора, чтобы не засветиться, пока перебегает дорогу. Потом уже метнулся на другую сторону и нырнул в переулок.

Но и там не сбавил шагу: Гурман велел петлять и уходить всё дальше, насколько хватит сил. И Птиц бежал со всех ног, только раз остановился у колодца – прямо из ведра залил ледяной воды в пересохший рот. Колодец тоже был древним, как и заборы, и домики за ними с просевшими крышами и выцветшими наличниками. Даже не верилось, что в часе езды отсюда – другая реальность: Москва-Сити, сверкающие зеркальными окнами банки, отполированные площади, колонны театров…

Но в столицу он не собирался, мама лечилась здесь же в Подмосковье. Замучаешься ездить… Нужно было затаиться где-то на несколько дней – так велел Гурман. А уж потом, когда волна поисков минует больницу, можно было потихоньку пробраться туда. Повидать маму и сказать ей, что никакой другой семьи ему не нужно. Только он и она.

Так было всегда, сколько Птиц себя помнил. Таков был его мир. Отец никогда не жил с ними, Птиц в глаза его не видел… И родители мамы ещё до его рождения разбились на машине. Поэтому она так и не купила Птицу даже велосипеда… Хотя сама смеялась над этой фобией:

– Да понимаю я, как ничтожно мала вероятность повторения… Ты уж прости, сынок! Но я ничего не могу с собой поделать.

Да он особо и не настаивал. Куда больше велосипеда его притягивал книжный шкаф, доставшийся ещё от бабушки – светлобокий корабль, трюмы которого были набиты сокровищами. У Птица всегда подрагивали пальцы, когда он доставал старую, но ещё не читанную им книгу. От запаха желтоватых страниц тянуло блаженно закрыть глаза, ведь это был аромат странствий, любви, приключений, которыми была небогата его жизнь. Они с мамой всегда жили радостно, но тихо. Им нравились вечерние беседы за чашкой чая, а не прыжки с парашютом… Хотя Игорь, сосед по парте, не раз пытался затащить его с собой на аэродром, но Птиц отказывался. Не трусил, нет! Просто сомневался, что это доставит ему больше удовольствия, чем воскресенье с книгой.

Поэтому Птиц ничуть не расстраивался из-за того, что мама не могла купить ему ни роликов, ни велосипеда.

Мысль о нём вспыхнула, когда мимо пронеслась девчонка, обдав его кеды лёгким облачком пыли из-под колёс. Птиц наклонился отряхнуть их, и вдруг увидел круглые зелёные глаза, едва различимые среди пыльных листьев малины.

– Привет, – выдохнул Птиц. – Ты чего там? Охотишься?

Кот не ответил. Впрочем, Птиц не особенно и надеялся на это. Почему-то захотелось выудить кота, но не тащить же его за шкирку? Располосует все руки в два счёта…

Сделав вид, будто забыл о животном, Птиц уселся на угловатом камне, валявшемся в траве, и достал из рюкзака бутерброд с варёной колбасой, который заготовил с вечера. Принюхавшись, он пробормотал:

– Надеюсь, ты не протух…

И кот, похоже, надеялся на то же, потому что сразу вышагнул из малинника с самым независимым видом. Старательно показывая, что не замечает никого – а уж тем более какого-то мальчишку! – и выбрался просто погреться на солнышке, кот сел в метре от Птица и зажмурился. Но крошечные ноздри его тёмно-серого носа подрагивали… Он весь был серым, но, скорее, пепельным, а нос оказался цвета мокрого асфальта.

– Я поделюсь, – тихо произнёс Птиц и вытянул колбасу, зажатую кусками хлеба.

Стараясь не делать резких движений, он положил ещё не утративший запаха кружок на траву перед котом, а сам впился в хлебную мякоть. Ломаться кот не стал, но и суетиться себе не позволил. Он откусил совсем немного и пережевал с таким достоинством, что Птицу стало стыдно за себя.

– Князь какой, – пробормотал он. – Можно я так и буду тебя звать?