(Море ты море, ты – родина волн.)

Один спереди, но его уже нет.

Другой сзади.

И вокруг мужики – водители. Кто-то светит мобильником, двое пытаются отогнуть дверь и еще один, с зубилом и кувалдой, не знает, как подобраться.

– Надо машиной дернуть, у меня трос хороший, рывковый.

– Нельзя, сдвинем, менты приедут, нельзя…

– Чего нельзя, вон парень на «прадике», выдернет эту дверь и все дела.

– Я что, я могу…

– Может, он еще живой…

Живой. В свете мобильника белая-белая рука парня, зажатого между промятой крышей дохлой рыбы-гранты и кожаным, залитым чем-то черным сиденьем, вдруг дернулась, и пальцы пошевелились.

– Жив! Я видел! Рука дернулась! Давай зубило, мужик! Давай, говорю, зубило!

И он вырывает у мужика зубило и выхватывает кувалду с такой яростью, что тот даже не сопротивляется.

Удар. Удар. Удар.

У меня родился сын!

Удар.

– Парень, подожди, сейчас подцепим!

– Его рука дернулась! Я видел. Вытащим его, говорю, вытащим!

Удар. Удар.

– Мальчики! Это не я, они на встречку! Пожалуйста! Господи!

Удар. Удар.

– Окна оставшиеся выбить!

(Учил он двери и окна играть,

в берег, в бессмертие, в сон и в тетрадь.)

Удар.

Кувалда летит мимо и натыкается на руку, как минута натыкается на минуту, и волна боли накатывает черная, а за ней другая, и они затягивают все.

(Волны – это морские дети.)

У меня сегодня родился сын. Жена еще в роддоме, конечно, она лежит в палате на три койки. С такими же мамашками они обсуждают качество памперсов и мужей.

Обсуждают квартиры и дома, в которых живут. И родителей. И родителей мужей.

И в палате у них тепло. И дома тепло.

А здесь, кажется, какие-то капли. Дождь.

(И вырос на месте дождливом дом. Жил дом хорошо.)

– Врача, врача пропустите!

– Пустите!

– Мы дверь отогнули.

– Тот еще, может, жив. Сзади. Спереди-то точно труп…

И доктор смотрит на парня, что зажат во чреве рыбы-гранты, и щупает шею и руку. И говорит:

– Давно уже нет. Наверное, сразу. Мгновенно.

Дождь. Идет дождь.

Пахнет бензином. Как сильно пахнет бензином.

(А после на небо переселились.

Откуда брызгали дождем.)

– Доктор, гляньте, вон парень руку разбил! Кувалдой, когда доставали.

– Этого в травмпункт надо. Сейчас обработаем…

– Я сам доеду. У меня сын родился.

– Поздравляю. Второе января. Повсюду в кюветах алкашня лежит. Тут не только сына родишь. Кого угодно родишь, лишь бы другую работу найти.

– О, менты приехали…

И все-таки ведь он жил. У него совсем недавно шевелилась рука.

– Я всегда запоминаю детали. У него шевелилась рука. Я видел.

– Теперь чего уж. Вон, ментам расскажешь…

– Они вылетели на встречку! У меня машина, кредит недоплачен еще!

– Рука такая белая. Кисть дернулась и пальцы пошевелились. Я всегда записываю детали…

(В берег, в бессмертие, в сон и в тетрадь.)

Он едет домой. И дождь льет. Стучит по стеклам. Он все боится не успеть. Ведь чуть опоздаешь, и пошло-поехало. Одно цепляется за другое, минута натыкается на другую, час прилипает к часу, и за днем обязательно приходит вечер.

Ночь.

Конечно, теперь придется ехать в ночи. Он этого и боялся. Не успел приехать засветло.

Но где-то за спиной его жена в палате роддома прижимает к груди новорожденного сына. Им хорошо и тепло вместе.

Там маленький живой человек, которому можно сказать: «Здравствуй. Давай знакомиться? Мне очень хочется узнать, какой ты».

А его впереди ждет монитор компьютера, экран айпеда или просто тетрадь.

(Море их мать и сестра их тетрадь.)

Он летит вперед.

(…вот уж в течение многих столетий.)

И «Тойота» фарами рассекает тьму.

Учитель был маленький, худой, в вечном коричневом костюме, перемазанном мелом. В учительской шептались, что от него сбежала жена к коллеге, и сам он вынужден был уйти из института, где работал, чтобы не стать бесконечной мишенью для насмешек. Чуть позже это узнали и мы, ученики.

Внешне он напоминал уменьшенную копию пародиста Иванова, который вел телепередачу и издевался над чужими стихами.

Передача была популярна, и учителя тут же прозвали Вокругсмеха.

Вокругсмеха преподавал у нас недолго, заменяя ушедшую в декрет любимую учительницу литературы Анну Абрамовну.

С ней мы могли рассуждать, разбирать произведения по-своему, высказывать мысли. Я очень увлекся этим.

Мы проходили «Горе от ума» и как раз про эту пьесу я, казалось, придумал интересную, не соответствующую школьному учебнику версию. Дело в том, что…

Но Анна Абрамовна неожиданно ушла в декрет.

То есть этого можно было ожидать, глядя на ее все увеличивающийся живот. Но я все равно был обескуражен и расстроен. Каков-то будет новый учитель? И можно ли будет ему рассказать мою идею?

Разочарование меня постигло сразу. Вместо стремительной, живой и острой на язык Анны Абрамовны предстал перед нами измазанный мелом карлик – Вокругсмеха.

– Сегодня мы будем изучать параграф… – Он полистал учебник. – Параграф…

– В учебнике нет параграфов, – крикнул кто-то с задних рядов. – Это ж не физика.

– И задач тоже нет, – сказали откуда-то справа, – это не Рымкевич.

Класс заржал. Задачник Рымкевича был пыткой для многих.

– Тише, тише, – сказал Вокругсмеха. – Тема: «Образ Чацкого». В плане его соответствия передовой мысли того времени…

После этого Вокругсмеха понес все, что обычно говорят по теме. Словно бы он хорошо выучил нужный несуществующий параграф. В классе заскучали.

– На каком месяце Анна Абрамовна была? – прошептала красавица Нонна Джиоева, моя соседка по парте.

– В смысле? – не понял Вася Шведов. – Ааа! Кто ж ее знает.

И обратился ко мне доверительно:

– Вот кого бы я отбуцкал, так это Рымкевича. Попадись он мне. Прям его же задачником и по башке.

– Тише! Тише! – Вокругсмеха остановил урок и посмотрел на нас сквозь очки. – Вам что-то непонятно? Есть вопросы?

«Ну наконец-то, – подумал я. – Наступил мой звездный час».

– Да! У меня вопрос, – поднялся и даже сделал полшага в проход между партами. – Вот вы говорите, что Чацкий – образ декабриста. Предвестник дворянского революционного движения, так?

– Так, – кивнул Вокругсмеха. Видно было, что он растерян.

– А я думаю иначе. Какой же он декабрист, если так глупо вступает в препирательство с теми, кто легко может донести на него. В частности, с Молчалиным и Фамусовым. У декабристов было Тайное общество. Конспирация! А это просто болтун! Пушкин сказал: Чацкий, конечно, дурак, но Грибоедов очень умен…

Я почувствовал, что класс замер. Покосился на Нонну. Она улыбалась.

– Теперь возьмем Софью… Разве же Чацкий мог не видеть, что она ему изменяет? Он что, слепой? Или глупый?

По наступившей вдруг мертвой тишине я понял, что сказал что-то не то. Даже Нонна отвернулась и смотрела в окно.

Я осекся. Взглянул на Вокругсмеха. Он смотрел на меня.

Потом словно бы увидел свой испачканный мелом пиджак и отряхнул его.

– Это твой вопрос? – сказал он.

– Да, – ответил я и сел за парту.

– Понимаешь, если рассуждать чисто психологически, то вполне понятно, почему Чацкий не подозревал Софью. Быть может, он излишне прямолинеен, быть может, не красив, даже, может, и не талантлив, и, конечно, о карьере речи нет… – Вокругсмеха задумался на мгновение и продолжил: – Но не замечал он потому, что любил Софью. Когда любишь, то не можешь подумать плохо, понимаешь? И все время уговариваешь себя, что все хорошо. Ты, получается, как слепой.

– И зачем такая любовь? – вдруг сказала Нонна с места. – Вот я бы…

– Нет, нет! – перебил ее Вокругсмеха. – Любовь в данном случае драматическая пружина…