Художественное оформление серии Сергея Груздева

© Вересков С., текст, 2020

© Оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2020

Кто бы мог подумать: вчера услышала по телевизору, что деменция неслучайна – в том смысле, что природа изобрела ее специально, из милосердия к человеку. «Почему же из милосердия?» – спрашивает журналист у врача. А он отвечает, что деменция готовит человека к смерти. Облегчает ему жизнь – чтобы не так страшно было умирать, чтобы он и сам не понимал, что с ним вообще происходит – где он, кто он, какая это комната, простите, не подскажете? Забывал бы имена, места, близких родственников. В общем, был бы сомнамбулой в тумане; по правде сказать, в таком состоянии не так уж страшно умирать. «Однако, – оговорился врач, – иногда природа ошибается, и деменция возникает у здорового человека, который и умирать-то еще не планирует. Вот это действительно очень обидно». Конечно, обидно: ничего человеческого в тебе не осталось, а жизнь все равно продолжается.

Еще обидно, когда бывает наоборот: человек смертельно болен, а деменции нет и нет. Мой отец так умирал – все понимал до самой последней минуты. Мучился ужасно, вспоминал, как пролетела жизнь, что не сделал того и этого, что прикован к коляске. На это было неловко смотреть. И, спрашивается, где была деменция, а? Мне бы не хотелось так заканчивать. Хотя у деменции есть свои недостатки – одно дело, когда ты просто все забываешь, а другое, когда сходишь с ума и начинаешь видеть то, чего нет. Наша соседка по коммуналке была как раз из таких. До сих пор помню, как в детстве она пугала меня своими рассказами – все говорила, что к ней постоянно ходят какие-то черные женщины, бьют ее, унижают. Говорила, что они залезают к ней по ночам через окно и до утра мучают – это было пятьдесят с лишним лет назад, но я до сих пор помню ее сморщенное испуганное лицо, с которым она об этом рассказывала.

А однажды вечером я пошла в туалет, и она набросилась на меня сзади, обвила руками шею, стала душить – она шептала, что больше не даст себя мучить и разделается со мной. Щеки у нее были мокрыми от слез, а изо рта пахло гнилью и вареной курицей. Я кричала, стараясь отбиться, но только мама меня освободила – она прибежала на крик и со всей силы дала старухе пощечину, так что та упала на пол и завопила. На следующий день щека у нее распухла, левый глаз заплыл синевой – она ударилась об угол, когда падала. Мне было жаль ее, я хотела к ней зайти и посидеть рядом, сыграть в карты, но мама запретила. Сейчас мне лет на пятнадцать меньше, чем старухе тогда – ей было восемьдесят, кажется, или восемьдесят пять.

Все в той же вчерашней статье я прочитала, что в моем возрасте деменция уже может возникнуть, – меня это так поразило, что я даже сбегала в магазин и купила себе толстую тетрадку для ведения дневника: интересно, в случае чего, по нему можно будет потом определить, в какой момент что-то пошло не так? Еще до замужества мне нравилось вести дневник. У меня были толстые синие тетрадки, и вот сейчас я тоже купила толстую синюю тетрадь – синий и голубой всегда были моими любимыми цветами. Конечно, после рождения Саши я забросила это дело, ведь когда есть семья, то времени на жизнь не остается – на свою жизнь, я имею в виду.

Но теперь свободное время появилось – к тому же для первой записи есть отличный повод: вчера утром я сдавала анализы на рак. После диспансеризации в районной поликлинике знакомому врачу что-то во мне не понравилось – то ли в моей крови, то ли в моем цвете лица (я и правда уже несколько месяцев выгляжу не очень), то ли в жалобах на желудок, и она, цокнув языком, отправила меня проходить все круги ада, один за другим. Брать направления, слоняться по кабинетам, ехать, наконец, в институт Герцена, как в последнюю инстанцию для таких, как я. Неприятное место, хотя дом и старинный, красивый, а все равно вывеска «онкологический институт» его портит.

Результатов ждать всего пару дней – не так уж долго, как мне показалось сначала, а теперь вот сижу и мучаюсь: чем же себя занять, как скоротать время? А главное, невозможно перестать думать, будут хорошие или плохие результаты, и если плохие, то насколько плохие? Конечно, в уме я прокручиваю все сценарии, даже самый неприятный – и вот, думая об этом нежелательном варианте, начинаю чувствовать тошноту, а затем боль внизу живота, которая накатывает на меня волнами. Ну, снова началось, прямо сейчас. От этой ноющей боли мне делается страшно, кружится голова, и я заставляю себя не думать о Саше, хотя это почти невозможно. Но я знаю, так надо – моей жалости не хватит на нас обоих. Хорошо, что я отправила его в поездку, пусть побудет подальше от Москвы.

Единственный вопрос, который остается в голове, когда приступ страха проходит, очень простой: хватит ли сил, чтобы справиться с этим нежелательным вариантом, если он случится? В голове проносится все, что я знаю о раке (что это очень больно и очень унизительно), и я понимаю, что у меня нет на него ответа.

Саше Негину 33 года. Он ехал в Сочи в полном одиночестве – выкупил целое купе, чтобы не знакомиться со случайными людьми: он не любил вести пустые разговоры, слушать чужую музыку, мириться с раздражающим ночным храпом. Самолет тоже не был сейчас подходящим вариантом: в детстве они с матерью обычно путешествовали на поезде, и он хотел вспомнить, как это было. Он давно планировал совершить ностальгическую поездку, но все не решался, а тут жизнь сама подтолкнула его к этому шагу. У мамы несколько лет назад в городке под Сочи умерла тетка, с которой они почти не общались, и, так как у престарелой родственницы не было детей, квартира по наследству досталась им. Мама еще тогда собиралась ее продать, но постоянно находились поводы, чтобы повременить с этим. Вот, например, сейчас она снова занялась своим здоровьем – решила сделать несколько обследований – и с квартирой предоставила разобраться Саше. «Иначе она просто утонет в пыли и плесени, или дом рухнет, в конце концов. В любом случае, денег мы уже не получим», – сказала она, с облегчением перекладывая на Сашу квартирные хлопоты.

Он вспоминал об этом, привалившись к окну: в купе стоял знакомый сладковатый запах, смешанный с запахом свежего белья. Под лязганье колес Саша смотрел то на пляшущее в углу солнце, прерываемое тенями от электрических столбов, то на свое отражение в окне, словно бы плывшее по голубым и зеленым деревенским домам, по желтым полям, по серым неузнанным платформам.

На вокзал он добирался один – провожать его было некому: с Ларой он давно расстался. Никто так долго, как она, – целых три года – не продержался рядом с ним, терпя его невыносимо ровный, если не сказать равнодушный, характер. Только Лара, только она. Своевольная и живая, со вздернутым смешным носом. Когда они прощались у него дома, она все стояла между лестничной площадкой и холлом, не решаясь совсем выйти, как бы зависнув между мирами, – говорила, что еще позвонит (и звонила), называла подлецом и «моим единственным». Саша слушал все это с тоской, но так и не смог придумать никаких новых причин для расставания, а просто еще раз попросил уйти: «Иди, Лара, иди, я знаю, у тебя сегодня еще много дел – и у меня, кстати, тоже».

– Чай или кофе? – проводница постучала в дверь и пробубнила тяжелым голосом. – Не хотите кофе? Или, может, чаю. – Снова крепкий стук в дверь. – Чай вкусный очень. Очень вкусный чай. Я советую! – закричала проводница, но Саша ничего не ответил, и она удалилась, напоследок с удовольствием ударив ладонью по двери.