Максим Никифорович подготовил к предзащите Кирилла Ивановича целый грандиозный спектакль – с действующими лицами, с костюмами, реквизитом и декорациями, с прочной сквозной линией. Он ждал этого дня с вожделением, не спал по ночам, сотню раз прокручивал в голове мизансцену своего жестокого спектакля, совершенно не задумываясь о том, что не за горами был и его судьбоносный день.
В час икс Кирилл Иванович, как того требовал протокол, зачитал перед кафедрой основные тезисы, вобравшие в себя основную суть диссертации. Это был развернутый план с примерами и некоторыми выдержками из текста работы. Сама диссертация насчитывала около шестисот страниц, изобиловала подробным анализом поэзии поколения битников, подробно была рассмотрена сама история литературного течения, к ней была добавлена история хипстеров и хиппи, молодых американцев 1950-х годов, увлекавшихся джазом, любящих привлекать внимание общественности, если не бунтовать, то по крайней мере профессионально играть в бунт. Очень подробно Кирилл Иванович исследовал вопрос «силы цветов», сопротивления хиппи (при духовной поддержке Аллена Гинзберга) войне во Вьетнаме, их противостоянию «ангелам ада». Самой сильной стороной диссертации как раз были интервью с поэтами, прозаиками, драматургами, режиссерами данного поколения, а также с их родственниками и друзьями.
Диссертация была завершена, открывала возможности другим исследователям развивать тему – одним словом, была выполнена на самом высоком уровне. Когда Кирилл Иванович завершил выступление, в его поддержку тут же высказались несколько коллег-американистов и англистов. Все вроде бы шло гладко. Но тут, словно по чьему-то невидимому сигналу, началось представление. Стали вставать один за другим специалисты по французской, испанской, итальянской литературам, к ним присоединились германисты. Одни не находили в работе (которую не читали) глубокого анализа текстов, другим недоставало научно-исследовательского материала, третьи считали, что интервью исследователя с представителями бит-поколения относятся больше к журналистике, чем к литературоведению. Завязался горячий спор. Один лагерь обвинял другой. Вспомнились старые обиды – анонимные послания в обком партии (еще во времена СССР), доносы в ректорат и деканат, кафедральные подсиживания. Дипломатическое равновесие, которое обычно царило на кафедре, обрушилось в одночасье. На серых, выцветших, изъеденных многолетними тревогами, опасениями, не оправдавшимися ожиданиями лицах членов кафедры полыхал общий, один на всех пожар ненависти. Минут через двадцать никто уже не помнил, зачем, собственно, все собрались на кафедре в этот день и в этот час.
Наконец, когда все немного опомнились, дошла очередь до рецензентов. Один рецензент был из внешней организации (американист из Москвы), двое других – с кафедры: американист и французист. Кафедральный американист, как и ожидалось, прочитал хвалебную оду в честь диссертанта и его многолетнего труда. Особо похвалил интервью и анализ поэзии Гинзберга. Затем заведующий кафедрой зачитал отзыв специалиста из Москвы. В отзыве были некоторые замечания по поводу оформления сносок, было высказано определенное несогласие с доводами Кирилла Ивановича по нескольким вопросам, но в целом диссертация рекомендовалась к защите. Отзыв же французиста (к слову, лучшего друга Максима Никифоровича) камня на камне не оставлял от всех положений, которые выносились Кириллом Ивановичем на защиту. Под сомнение ставилось даже само название диссертации, подверглись жестокой критике основная концепция, теоретическая и практическая значимость, цели и задачи. Одним словом, все, о чем в течение тридцати минут рассказывал Кирилл Иванович, по мнению французиста, было лишь красивыми словами, за которыми не стояло ничего, кроме заранее подготовленной поддержки верных коллег-американистов.
Опять поднялась буря, полетели взаимные обвинения, лица собравшихся были взмыленными, глаза – выпученными, волосы – всклокоченными. Слышалось шипение, на оскаленных ртах виднелась пена. Лишь университетские стены удерживали это милое интеллигентное собрание коллег от рукопашной – от вырванных клочьев волос, от выбитых зубов, от разбитых носов, от топтания противника ногами на пыльном кафедральном полу. Когда затмение коллективного разума немного развеялось, пришло время принимать решение. После разносного отзыва французиста о назначении дня защиты не было и речи. Кириллу Ивановичу было рекомендовано прислушаться к замечаниям рецензентов и довести текст диссертации до надлежащего уровня.
Разгром произвел на Кирилла Ивановича тягостное впечатление. Максим Никифорович, празднующий победу, и не подозревал, что в пылу своей бессмысленной мести вырыл яму самому себе. Кирилл Иванович еще не успел покинуть стены университета, а в голове его уже зрел коварный план. На улице шел проливной дождь, дул мощный ветер, волны в Неве и Финском заливе поднимались выше, чем на метр, проезжающие машины два раза окатили литературоведа водой из грязных луж, но Кирилл Иванович не замечал всего этого. Он ослеп, онемел, потерял способность чувствовать. Вечером он обзванивал друзей и знакомых, заручался поддержкой. Все американисты, англисты, специалисты по литературе Новой Зеландии и Австралии уже точили ножи. Один крупный специалист по франкоязычной литературе Канады из Москвы готовил умопомрачительный по своей остроте отрицательный отзыв. Наступление на Максима Никифоровича обещало быть раза в три более коварным и разрушительным, чем сегодняшняя проигранная Кириллом Ивановичем битва.
А в это время ничего не подозревающий Максим Никифорович готовился к своей предзащите. Он был уверен в своей силе, так как заведующий кафедрой Геннадий Евгеньевич Паученко был целиком и полностью на его стороне. Он подготовит аудиторию, он все предусмотрит. Остается только как следует продумать вступительное слово и проработать ответы на вопросы рецензентов.
Темой его диссертации был алжирский период Альбера Камю (довоенный и периода войны). Максиму Никифоровичу был интересен Алжир как географический и культурологический источник влияния на творчество писателя. Он подробно писал о периоде обучения Камю в Алжирском университете, о знакомстве с идеями Ницше, Кьеркегора, Шестова, Достоевского, Жида, Мальро. О воздействии идей этих и других писателей и мыслителей на творчество Камю. Нужно сказать, что Максим Никифорович находился в более уязвимом положении, так как исследований о творчестве Камю к началу 2000-х в России было в разы больше, чем о поэзии американских битников. Были известны монографии и диссертации Великовского, Гальцова, Кушкина, Фокина. Чтобы исследование действительно могло претендовать на защиту степени доктора, нужно было очень постараться, нужно было найти свою лазейку, свою никому неведомую тропу. И Максиму Никифоровичу это действительно удалось. Он углубился в подробности событий, связанных с годами обучения Камю в университете, а также с 1941 годом, когда писатель был уволен из «Пари-суар» и был вынужден вернуться в Алжир. Отголоски этих событий (прямые или косвенные) он искал в «Постороннем», в «Мифе о Сизифе», в «Чуме», в пьесе «Калигула» и других произведениях. Он неоднократно бывал в Оране, в Алжире, в Мондови, в Париже, в Лурмарене и других значимых для Камю городах, работал в библиотеках, архивах, общался с литераторами, знавшими Камю лично. В итоге диссертация получилась блестящей, с подробным анализом произведений, с богатым историческим материалом, с открытием для ученых новых документов, писем, пометок на полях, рукописных страниц.
Ровно через месяц после тягостных для Кирилла Ивановича событий кафедра собралась вновь, уже ради предзащиты Максима Никифоровича. Теперь была очередь французиста зачитать свое вступительное слово, рассказать о сути работы, об актуальности, о теоретической и практической значимости исследования. Все это Максим Никифорович проделал на самом виртуозном уровне. После того как он завершил свое выступление, в зале даже раздались аплодисменты, что случалось нечасто при таких обстоятельствах. Рецензии на диссертацию Максима Никифоровича написали четверо докторов наук – один именитый литературовед-французист из Герценовского университета, специалист по французскому экзистенциализму, сам заведующий кафедрой Паученко, кафедральный американист и уже упомянутый выше специалист по квебекской литературе ХХ века.
