Они пришли на кафедру истории литературы в один из тогда еще ленинградских вузов практически одновременно. Кирилл Иванович Лисицын – осенью 1981 года, а Максим Никифорович Журавленков – весной 1982-го. В тот далекий период они были если не добрыми друзьями, то уж точно хорошими товарищами и коллегами. Кирилл Иванович читал курс англоязычной литературы, был американистом, специализировался на поэзии битников. Максим Никифорович писал диссертацию о творчестве Альбера Камю и вел семинары по франкоязычной литературе. Кирилл Иванович – высокий широкоплечий блондин с ярко-голубыми глазами, Максим Никифорович – чуть ниже ростом, чем Кирилл Иванович, но тоже спортивный, коренастый, со светло-русыми волосами, глазами цвета морской волны и густыми усами, придающими ему солидности в неполные двадцать пять лет. Оба защитились в 1986 году, стали кандидатами наук. И тут между ними впервые пробежала если не черная кошка, то уж по крайней мере маленькая темно-серая мышка.

Оба молодых специалиста претендовали на то, чтобы занять должность доцента, но отдел кадров уведомил заведующего кафедрой Леопольда Рудольфовича Великолужского-Дезире, что они располагают только одной вакантной ставкой на эту должность. Заведующий кафедрой рассудил достаточно справедливо. Раз Кирилл Иванович пришел на кафедру шестью месяцами раньше Максима Никифоровича, то и ставку должен получить именно он. Но, как назло, заведующий кафедрой был тоже, как и Кирилл Иванович, американистом и (о, ужас!) научным руководителем кандидатской диссертации последнего. Да. Максим Никифорович стал доцентом год спустя. Но осадок остался… Он на всю жизнь запомнил этот небольшой, но крайне неприятный для себя эпизод.

Шли годы. Кирилл Иванович и Максим Никифорович прочно обосновались на кафедре, поступили в докторантуру, писали диссертации, обросли связями в деканате и ректорате. У каждого было множество учеников, которые после получения диплома оставались в университете и поступали в аспирантуру. Оба женились. Максим Никифорович – на своей одногруппнице, Кирилл Иванович – на бывшей студентке, которая стала его аспиранткой. У Максима Никифоровича родилась дочь, у Кирилла Ивановича – сын. Старые обиды, казалось бы, давно должны были бы остаться позади… Но только не на кафедре истории литературы и только не в университете. Максим Никифорович так и не смог забыть давно перенесенной обиды и при каждом удобном случае наносил Кириллу Ивановичу пусть небольшой, пусть завуалированный, но точный и болезненный удар: то выступал с отрицательной рецензией на работу выпускника Кирилла Ивановича на защите диплома, то закатывал «черный шар» его аспирантам во время голосований на защите кандидатских.

Леопольд Рудольфович Великолужский-Дезире почил в середине девяностых, когда Ленинград уже стал Санкт-Петербургом, а РСФСР превратилась в Российскую Федерацию. На место Великолужского-Дезире пришел французист Геннадий Евгеньевич Паученко, специалист по творчеству Сартра и бывший научный руководитель Максима Никифоровича. Хотя времена на кафедре, как и во всей стране в середине девяностых, были несладкими – процветало безденежье, задерживали выплаты зарплаты – тем не менее на плетение интриг, кафедральные ссоры, разъедающие особой едкой кислотой сплетни, клеветнические зловещие слухи это никак не повлияло. Просто ко всей этой мышиной возне добавились еще и материальные проблемы. Перед каждым членом кафедры, возможно, встал бы вопрос выживания… Но, как ни странно, справиться с трудностями, все преодолеть помогли именно интриги. Они захватывали воображение, отнимали все свободное время, мешали спать по ночам, не давали почувствовать голод. В прямом смысле этого слова – спасали.

С переменой власти на кафедре переменилась и расстановка сил. Максим Никифорович чувствовал себя теперь вольготно. Он получал лучшие часы, удобные аудитории, вел самые престижные семинары и лекции. Теперь, в свою очередь, в образ мстителя вошел Кирилл Иванович, привыкший за долгие годы к определенному кафедральному комфорту, почувствовавший себя в одночасье задвинутым в медвежий угол с самыми тесными аудиториями, где вечно не хватало стульев, с лекциями в 9 утра и (всенепременно) в субботу. Он распространял всевозможные нелицеприятные слухи о Максиме Никифоровиче: к примеру, что кандидатскую тот защитил не без помощи некоторых влиятельных лиц из ректората, да и докторскую он вряд ли напишет сам, уж ему-то помогут… Дипломники и аспиранты Кирилла Ивановича превратились в мишень для беспощадных придирок и замечаний Максима Никифоровича. Он не пропускал ни одной курсовой, ни одной выпускной работы, ни одной диссертации. Громил и крушил каждый текст. В одной работе придирался к оформлению сносок и ссылок, в другой – к недостаточности сбора информации, в третьей – к посредственному анализу текста. И каждый раз, не оставляя камня на камне при оценке очередной работы, он делал заключение о том, что именно научный руководитель такого-то студента или аспиранта не смог нацелить своего подопечного на правильное заключение, не смог научить верно оформить сноски или комментарии, халатно отнесся к сбору критической литературы по той или иной теме. То есть в конечном итоге виноватым оказывался вовсе не аспирант или студент Максима Никифоровича, а сам Максим Никифорович. Студенту и аспиранту тут же предлагалась заботливая помощь более бдительного коллеги Максима Никифоровича, делались ценные уточнения и поправки. И, в конечном счете, после вмешательства в оформление текста Кирилла Ивановича выпускная работа или диссертация благополучно одобрялись. Только преподносилось это как непосредственная заслуга более опытного, хотя и подвергающегося административным гонениям Кирилла Ивановича.

К 2000-м годам материальное положение сотрудников университета стало более стабильным. Командировки в зарубежные университеты перестали быть чем-то из ряда вон выходящим (как это было во времена СССР), превратились по сути в рутину. Жизнь постепенно стала входить в прежнее русло. Город потихоньку избавлялся от рекламных щитов с элементами эротики и лубочной безвкусицы, от повсеместных вывесок на иностранных языках. Небо голубело, трава зеленела, вода в Неве снова стала такой же мокрой, какой была раньше, звезды по ночам светили ярче, и солнце днем грело почти так же тепло, как в старые времена. Все вроде бы стало налаживаться.

Кирилл Иванович и Максим Никифорович готовились к защитам докторских. В те годы еще было достаточно трех-пяти статей, трех-четырех выступлений на международных конференциях, одной монографии по материалам диссертации. Над докторантами еще не был занесен дамоклов меч из года в год увеличивающегося количества публикаций из списка ВАК, еще никто не слыхивал о таких заморских чудесах, как индекс Хирша или списки изданий Scopus и Web of Science… Многое было еще по-старому. Как говорится, огромный поезд Советского Союза ушел в небытие, но некоторые забытые вещи остались на перроне. Хотя кое-что уже доходило до кафедры в виде слухов и недомолвок. Вроде бы кто-то что-то краем уха где-то уловил, но все это было неточным, искаженным, неясным. Кирилл Иванович и Максим Никифорович понимали одно – нужно во что бы то ни стало прыгнуть в уходящий вагон поезда, успеть до всех грядущих преобразований, иначе не видать им степеней доктора наук, как собственных ушей.

Диссертации обоих ученых были полностью готовы. Все статьи, публикации, монографии, материалы выступлений на конференциях были в полном соответствии с необходимыми нормами. Впереди были предзащиты и назначение дня защит. Все было бы гладко, если бы двух противоборствующих коллег не съедало чувство взаимной неприязни и постоянная потребность отомстить друг другу уже и неведомо за какие именно обиды.

Первая предзащита была назначена для Кирилла Ивановича. Исследование было посвящено Джеку Керуаку и Аллену Гинзбергу, но попутно затрагивало Люсьена Карра, Уильяма Берроуза и многих других представителей битничества. Кирилл Иванович неоднократно ездил в США, встречался с еще живущими писателями бит-поколения или с родственниками уже покинувших этот мир (удалось это ему не без помощи русских эмигрантов из литературной среды). Материал был собран колоссальный, интересный, а главное – многое в исследовании было уникальным, новым, основанным на живых интервью и еще не опубликованным ни в США, ни в Европе, ни в России. При благоприятных условиях подобная диссертация прошла бы на ура, но ситуация, сложившаяся на кафедре, этому не благоприятствовала.