В Татьянин день 1995 года я выступала на волгоградском телевидении в программе «Четвертая высота». Сохранились некоторые записи, вот они.

…Боюсь, я не совсем подходящая кандидатура для разговора о прессе как о четвертой власти. Потому что я не политик-человек и не политик-журналист. Но сама тема интересна. Не зря некоторые футурологи – и зарубежные, и отечественные – рисуют такую картину: в XXI веке власть практически полномочно находится в руках информационных структур, особенно электронных.

Мне лично это представляется опасным. Зависимость наша от современной прессы и так велика: люди всему предпочитают компьютер, «телеящик» или газету, просто жить без этого не могут. А со временем компьютеризация интеллекта будет возрастать, и что мы получим? Вопрос чисто риторический.

Жесткое энциклопедическое определение термина «политика» меня всегда впечатляло: «Политика – сфера деятельности, связанная с отношениями между классами, нациями и различными социальными группами, ядром которой является проблема завоевания, удержания и использования государственной власти». Да, любая проблема в любой сфере жизни приобретает политический характер, если ее решение связано с проблемой власти. Наверное, чтобы быть политиком, нужно иметь особенное внутреннее устройство: надо уметь быть рядом с властью, независимо от меры талантливости.

У Владимира Соловьева в работе «Русская идея» есть такое выссказывание: «Идея нации есть не то, что она сама думает о себе во времени, но то, что Бог думает о ней в вечности»[1]. В представлении Соловьева Русская идея заключается в восстановлении на земле верного образа Божественной Троицы (церкви, государства и общества) «в неразрывной связи с семейством Христа».[2] Но коли так, не политика, а духовность нужна нам и ныне, и присно, и во веки веков. Так и повелось издревле, но со столь же незапамятных времен Отечество всемирно испытывает давление сил зла на свою бессмертную душу, на самые основы своей священной государственности.

Государство, господарство – Господень дар. Язык хранит для нас истину, ведь главная его черта – первозданность, безусловность. Значит, владеющий языком профессионально обязан быть проповедником, проводником истины. А есть ли истина в политике?

Лучшие политики – это поэты. Аристотель писал в трактате «О государстве» о том, что поэтов надо изгонять, поскольку они главные враги государства. Еще бы: поэты проповедуют истину, призывают к любви и справедливости! Конечно, Аристотель имел в виду государство рабовладельческое, языческое. А поэт поет о Граде духовном, который строит в нас Господь наш Иисус Христос.

Из многих своих соименниц люблю актрису Татьяну Самойлову: ведь это к ней журавли в святом русском фильме «Летят журавли» все возвращаются и возвращаются, к ней – и домой, на Русь. Татьяна не просто играет женщину, но является образом встречи и этой женщины, и многих других, и моей матери с Родиной. Наверное, это ощущение родилось потому, что актриса очень похожа на мою молодую маму.

Долгие послевоенные годы страна с трепетом наблюдала, как летят журавли домой, а между тем в реальном, некиношном Русском времени наступала зима.

Родина стала похожа на растерянную журавлиную стаю. Старики-вожаки все еще вели, еще держали ее, еще призывали к возвращению домой, но обеспамятевшая в морозах стая жестоко-нетерпеливо заклевывала крылатые силы старших, пропуская в ряды впередсмотрящей рати крепнущую молодь. Наконец, старый вожак сложил могучие крылья, потом еще один, еще… Вот в битву за верховенство вступили два самых серых журавля – только перья полетели… Но победитель не знал, куда лететь, и стая осела на земле, не понимая, за что ее лишили неба.

Татьяна Самойлова потому великая актриса, что помнит: «Летят журавли»! Никакой тоски в ясном женском взоре, только счастливые слезы: летят журавли, летят! Возвращаются домой, в послевоенную нашу жизнь, еще не замученную чужебесием.

«Большое видится на расстоянии», – сказал другой великий – Сергей Есенин. То большое, что было, невозможно восполнить тем малым, что есть. Потому что и большое, и малое – наше общее, наше Русское, наше соборное. Примиримся на этом, зная теперь, через время: Великая война продолжилась Великим послевоеньем, ведь журавли улетали и возвращались.

Послевоенье – это не просто первые годы жизни после войны. Послевоенье – жизнь без войны. Послевоенье моего послевоенного поколения длилось до начала Афганской военной кампании. И все это долгое время жития нашего народа после Великой Отечественной войны, обалгиваемое ныне рассеянными по миру всяко-разными «идолищами погаными», было самым благополучным в советской истории, а Отечество – самым сильным.

В своей замечательной книге «Невидимая Хазария» другая моя соименница Татьяна Грачева пишет о том, что священная государственность сводится к одному слову – жизнь, которое заключает в себе три самых важных христианских понятия – веру, надежду, любовь – во всех их высочайших проявлениях в человеческом поведении.

Прошло время, подросли новые журавлята, в их юных крыльях затрепетала древняя тяга к полету. Вон они, журавли, летят. Видите? Возвращаются домой… Правее, правее смотрите: летят рядом с солнцем! Увидели? Ну вот и хорошо, ведь нам вместе с ними поднимать и вести стаю.

С замиранием сердца я ждала появления своей книги «Вериги любви». Раньше трепетала, нынче волновалась всерьез. И то: раньше была поэзия, а теперь года склонили к суровой прозе. Описывать реальную жизнь – не в бирюльки играть. Психоз достиг апогея, когда невидимые миру вериги, случайно защелкнувшиеся на моей шее в Переяславльском Рождественском монастыре и за годы пригревшиеся на моей душе, как родные, увидел слепец. Человек как человек, только с поющей палочкой и задумчивой собакой.

Она первая подошла ко мне, помахивая хвостом и улыбаясь, и что-то сказала на особом, с музыкальным подвывом, языке.

– Повтори, – попросила я, – не разобрала.

– Она вас пожалела, что тяжелая на вас шкура, – перевел человек.

– Шкура как шкура. То есть… что имеет в виду ваша дворняжка?

– Это она теперь дворняга, а раньше была неведомой породы, уж не знаю, какой. Напросилась ко мне в поводырки, я не отказал. Вдвоем, как вы понимаете, виднее на миру живется.

– И, стало быть, рядом с вами в дворнягу превратилась?

– Так ей захотелось. Я думаю, что ее мои страдания переменили. Сердечная собачка, ласковая. Моя лохматая стена.

«Стена» потерлась о мою правую ногу, потом зашла с левой стороны, выжидательно поглядывая.

– А вы погладьте ее, не бойтесь.

Собак я сроду не боялась. Погладила, глубоко запуская руки в рыжую шерсть.

– Давно ли вериги носите? – а ведь этот вопрос вроде и не должен был прозвучать…

Я уставилась на слепца:

– Вы что, ясновидящий?

– Можно и так сказать. Зрение – явление многообразное, одним определением не обойтись, – человек снял черные очки, и я увидела ярко-синие, с незрячей прозрачинкой, глаза.

– Как это случилось, ну… что вы… – мои слова словно стеснялись соединиться в стройную речь.

– Я глазами слеп от рождения, но вижу по-иному. Вас вот вижу с цепями на шее. Их ведь на самом деле нет? Есть ваше согласие их носить. Стало быть, я вижу это согласие.

– Цепи настоящие, святого Никиты Столпника вериги, они в храме монастырском висят, рядом с алтарем. Ну, а на мне – воспоминание о них, наверное.

– Добро, добро… Жизнь тяжела, как вериги, а – не скинуть, приходится носить. И все ведь так живут, каждая живая душа.

Мы распрощались – мужчина, женщина и собака, носители памяти о древнем содружестве в земном мире. Так вот о чем загадочные вроде стихи моего учителя Федора Григорьевича Сухова! Он тоже видел.