Война была стрелой, выпущенной в цель, и Риннала летела так же — просто и прямо, решая конкретные задачи и поражая врагов, что оказывались у неё на пути.
Мирное время регулярно ставило её в тупик. Риннала держала лицо и намекала на “железную выдержку, закалённую в горниле дворцовых интриг” — или рассказывала что-нибудь про “королевскую кровь и королевскую волю”, — но правда заключалась в том, что беглянкой она была в разы дольше, чем принцессой, и, даже вернув своё имя, всё ещё не могла отрешиться от прежнего образа мысли.
Теперь Риннале нужно было заботиться не о выживании, а об управлении королевством, о чём она, если честно, имела довольно смутное представление. Её, конечно, готовили — две сотни лет назад, для мира, который с тех пор изменился непоправимо, — приучали ко власти и знакомили с государственными делами; наследником был Горантир, однако и принцессе Фёстхолда не следовало уподобляться красивой кукле. Она обязана была разбираться в политике, в экономике, в дипломатии, и учили её соответствующе — с ра’атимовской изобретательностью и карудильской обстоятельностью.
Однако теоретические познания оказались плохой заменой практике, и Риннале приходилось двигаться ощупью. Кровь не вода, но и не ключ Ноктюрнал, как по волшебству отверзающий любые двери — и королевская, древняя кровь, впитавшая пепел Ресдайна и золото Островов, ничуть не помогала возобновлять прервавшиеся поставки пеньки.
До-талморский Саммерсет долгое время был конгломератом самостоятельных королевств — союзных, объединённых общими идеалами и общим прошлым, но свято держащихся за свою независимость… в составе Империи, верно, но на эту досадную мелочь альтмерские супрематисты успешно закрывали глаза не одно столетие.
Верховного короля — или верховную королеву — на Островах не выбирали очень давно: не было ни внутренней необходимости, ни внешнего стимула, ни подходящего кандидата, которому бы хватало воли и власти, чтобы за это взяться. Талмор же мыслил иными категориями: объединил Саммерсет под эгидой единого Доминиона, перестроил законодательство, централизовал управление…
Риннале хватало ума признать, что некоторые из этих реформ были как минимум эффективными. Но что толку? Теперь ничего не работало как надо… Крушение Талмора создало вакуум власти, и что с этим делать, было решительно непонятно.
Проблемы росли и множились, как телваннийские строительные грибы, а Риннале приходилось держать Большой Совет с такими же новоделанными монархами, как она сама, и как-то со всем этим разбираться.
Её консорт, конечно же, был надёжной опорой, но опорой… весьма специфической. “Анкано” на совесть устрашал её врагов: под конец войны он на весь Тамриэль прославился как чародей невероятной силы, в щепки разбивающий корабли и сминающий, точно бумагу, даже самые изощрённые магические барьеры. С королевой-небарра, за которой стоял такой король, никто не осмеливался враждовать в открытую, вот только помощи в восстановлении Фёстхолда от него дожидаться не приходилось.
Мер, незаменимый в дипломатических баталиях, сошёл со сцены. Он мог иногда поделиться полезным советом или метким наблюдением, у него были колоссальный опыт и удивительное чутьё, но Око стало для Маннимарко куда интереснее, чем политика.
Он забрал для себя злосчастную, изрядно потрёпанную Великую обсерваторию — с тех пор, как ещё во второй эре Ванус Галерион заложил первый камень ей в основание, её разрушали и перестраивали раз десять, а денег на новый ремонт пока что не находилось… — и запирался там, пускаясь в эксперименты, сути которых Риннала и не пыталась постичь.
Она бы, может, и опасалась, что в самом сердце Фёстхолда кто-то снова пытается подчинить себе Око Магнуса, — особенно если учесть, чем это закончилось для Винтерхолда, — но постоянно ловила себя на циничной мысли, что даже если полгорода взлетит на воздух, погоды это не сделает.
Да и тот Анкано был не чета её мужу, который если и устроит какую-нибудь взрывную магическую катастрофу, то уж никак не случайно… Глядя на него, давно переставшего красить и стричь волосы, Риннала нет-нет, а вспоминала предыдущего владельца этого тела. Им повезло, что настоящий Анкано, вздорный и неуживчивый, почти не поддерживал связи с семьёй, и у него никогда не было близких друзей.
Родственники были рады его возвышению, но слишком “Анкано” боялись и предусмотрительно держались на расстоянии. Риннала их понимала. Она и сама боялась — но всё равно приходила к нему почти каждую ночь и отдавалась со всей горячностью данмерских предков. Он отвечал ей под стать, словно не мог насытиться, словно боялся, что чувственное, по которому так истосковался за годы своей бесплотности, вот-вот ускользнёт сквозь пальцы…
Изобретательный, ненасытный отчаянный… Риннала забывала своё имя, — все свои имена! — когда он входил в неё, нетерпеливо-влажную, когда играл с ней, пальцами исторгая исполненные томления стоны, когда переполнял своей силой… и с каждой лаской, с каждым толчком начисто переписывал её память — вытравляя оттуда и прежних любовников, и очередные строительные подряды.
Утром, медитируя на какой-нибудь новый налоговый кодекс, Риннала привычно сокрушалась: жаль, что не каждую неприятность можно затрахать до полного исчезновения.
Внезапный визит Мэвы — и Одавинга, который, к счастью, не стал задерживаться, — показался настоящей отдушиной. Последние дни Ринналу невероятно вымотали, её постоянно мутило и клонило в сон — но Мэве до передела власти на Островах не было никакого дела, и рядом с ней можно было хотя бы на вечер расстаться с короной.
Риннала проводила гостью в свою студию. Мэва и сама выглядела так, будто что-то грызло её изнутри, и даже от сливового вина отказалась: вместо этого они пили жасминовый чай и играли в хнефатафл (3).
На втором чайнике и третьей партии, которую ей наконец удалось выиграть, Риннала решила воспользоваться моментом и задать вопрос, который очень давно её интересовал.
— Помнишь, ты сравнивала мироздание со свадебным тортом? А как это происходит, когда кальпы, ярусы… смешиваются?
— По-разному, — Мэва задумалась, подбирая подходящую аналогию, и наконец сказала: — Бывает и так… Представь, что ярус — игральная доска, и она рушится, промерзает насквозь. Миры наслаиваются один на другой, и фишки от тафла, чтобы спастись, рвутся на доску для нард.
— И что дальше?
— А дальше… Или играть в нарды, забыв что эти фишки когда-то были предназначены для другого, или пытаться устроить партию в тафл — на доске, которая под другое расчерчена. Так и произошло, когда пятьсот Соратников прибыли из Атморы. Исмаалитхакс дал уничтожить себя Исграмору, но многие из его сородичей решили иначе. Некоторые из джилл, согласившиеся чинить минуты, и дрейки, доставившие так много бед отцу… Спасибо тебе, Риннала Ремансдоттир, — неожиданно сказала она.
— За что?
— Я пришла сюда, потому что знаю: ослабели опоры, и наша доска вот-вот треснет напополам. Ведомо мне и то, как её укрепить, но я не хотела… — Мэва замялась, вздохнула и всё же призналась: — Я до сих пор не хочу, слишком много во мне человеческого. У меня была семья: сёстры и брат, мёртвый муж и нерождённый ребёнок… Надеюсь, хоть в чём-то тебе повезёт больше, — усмехнулась она, и голос её преисполнился мрачной решимостью. — Мы должны это сделать. Отведи меня к своему мужу, я научу его, как стать богом.
Риннала тогда снова это почувствовала — как болтается в воздухе, бьётся о красную чешую и ничего, совсем ничего не способна сделать. Она хотела… спросить, разузнать, но не могла вымолвить ни слова. Как кукла, встала, оправила платье и полетела — вниз, вниз, вниз! От студии и до самой Обсерватории — вниз…
Риннала почти не запомнила, что было дальше: ужас, какого она никогда ещё не испытывала, переполнил её до краёв. Кажется, она вскрыла защитные чары Обсерватории — не было в Фёстхолде дверей, которые для неё не отверзлись бы… — и провела Мэву внутрь, в самое её сердце, мимо стеллажей с инструментами и чанов с утилизированными политическими преступниками.
