Литмир - Электронная Библиотека
Содержание  
A
A

Отбор персоналий, одна из сложных проблем для историков общественной мысли, в данной работе носил как продуманный, так и – иногда – стихийный, интуитивный характер. Ориентироваться в полной мере на традицию не приходилось, поскольку историки, сохраняя верность сформировавшимся в предыдущее время подходам, как правило, ограничивались устоявшимся набором информации и персоналий – Я. Козельский, В. Каразин, И. Рижский, П. Гулак-Артемовский, Г. Квитка-Основьяненко, А. Духнович, кирилломефодиевцы, «Русская троица», несколько деятелей Крестьянской реформы. Подробнее анализировались взгляды просветителей, так называемого либерального дворянства и представителей либерально-буржуазного и буржуазно-реформаторского направлений общественной мысли. Причем размещение той или иной персоналии в определенной группе обычно зависело от идейных, идеологических пристрастий исследователей. Поэтому и сейчас весьма актуально звучат слова одного из первых историков Крестьянской реформы на Черниговщине, П. Я. Дорошенко: «Мы до сих пор являемся свидетелями лишь партийных взглядов на деятелей реформы 19 февраля и при этом забываем истину, что деятелей прошлого надо ценить под углом зрения взглядов и понятий того времени, когда они жили и действовали»103.

Именно такой «партийный» подход, на мой взгляд, значительно сузил круг «причастных» к активному обсуждению проблем реформирования общества в Российской империи, а жесткие маркировки, особенно с пометкой «консерватор», «крепостник», «реакционер», привели к вычеркиванию из украинской истории целого ряда деятелей, в свое время хорошо известных не только на региональном, но и на общегосударственном уровне. Поэтому – для «составления» более полного «реестра» персоналий, с целью создания более панорамной картины представлений, – приходилось руководствоваться принципом «человек и его окружение».

В то же время, вспоминая замечание С. А. Экштута: «Историки крайне редко интересуются судьбой людей заурядных (изучение жизни замечательных (курсив автора цитаты. – Т. Л.) людей поглощает их силы) и практически не обращают внимания на неудачников»104 – и пытаясь «пересмотреть канон»105, я, наоборот, почти обходила «сияющие вершины» и сосредотачивалась на тех, кому по разным причинам было «отказано». Причем сосредотачивалась на них независимо от того, можно ли отнести их к «великим», «известным» или «выдающимся», и без учета их отношения к украинской идее. И наоборот, творческое наследие известных мыслителей, а также деятелей «украинского национального возрождения», которым посвящена значительная литература, привлекалось фрагментарно, по мере необходимости. Это же касается и представителей других регионов, так сказать, носителей других, нежели малороссийская, региональных идентичностей. «Украинских патриотов» конца XVIII – первой половины XIX века я пыталась «прочитать» не с позиций их вклада в собирание исторического наследия, их археографической деятельности, борьбы за нобилитацию беднейшей шляхты, не с позиций «интеллектуальных сообществ», «патриотических кружков», а с точки зрения социальных практик, социального взаимодействия, социальной идентичности, обращаясь к текстам, обойденным вниманием историков исторической науки. И все же, как заметил А. Я. Гуревич, «для истории человек – всегда в группе, в обществе, наш предмет не абстрактный человек, но исторически конкретный участник социального процесса»106. Поэтому в поисках «Ивана, Петра, Семена» и других я делала попытку держать в фокусе целое региональное дворянское сообщество, т. е. «на основании логик „актеров“ реконструировать коллективные социальные феномены»107.

Итак, размышляя над дисциплинарным полем темы и понимая, что и заявленная выше «новая социальная история», с ее претензией на роль тотальной истории, и также «новая интеллектуальная история»108 имеют междисциплинарный статус, я ориентировалась скорее на так называемую социальную историю идей, или историю мысли «снизу», точнее – «изнутри» позиций действующих лиц. И здесь созвучными мне были слова Роберта Дарнтона, одного из создателей «интеллектуальной истории неинтеллектуалов»: «Меня мало волнует передача философских систем от одного мыслителя к другому. Мне интереснее разбираться в том, как понимают мир простые люди, какие они привносят в него чувства, откуда черпают информацию и как воплощают ее в стратегию выживания при создавшихся обстоятельствах. Для меня простые люди умны, хотя они не интеллектуалы»109. Кажется, уместно было бы добавить «потому что не интеллектуалы»110. Таким образом, в данном случае предметом моего внимания стала история социальной группы в непрерывном процессе ее становления, который одновременно был «схвачен» в его интеллектуальных проявлениях, стимулированных не столько общественно-политическими устремлениями, сколько глубинными социальными потребностями этого сообщества, региона, страны, исследуемой эпохи. При этом я предполагала, что через социальные представления, через точки зрения людей на конкретный, актуальный для большинства вопрос можно попытаться выявить особенности процесса формирования дворянства, особенности его адаптации к новым экономическим, политическим, социокультурным реалиям и, соответственно, создания новых социальных идентичностей.

* * *

Обосновывая пространственное измерение темы, можно было бы просто ограничиться ссылками на глубокую историографическую традицию, на современные образцы районирования историко-культурного, социально-экономического пространства Украины. Но, учитывая замечание Л. В. Милова, что «всякое обобщение по проблеме отношений „крестьянин – помещик“ требует тщательного учета региональных особенностей»111, а также разногласия относительно территориального определения Левобережной Украины, существующие в литературе, остановлюсь на этом моменте подробнее. Он тем более важен, когда избирается идеологический ракурс проблемы, изучаются взгляды, представления. К тому же в данном случае речь идет не просто о более четком определении географических границ, а об уже задекларированном регионализме.

В последнее время все чаще, со ссылками на авторитеты – А. Оглоблина, И. Лысяка-Рудницкого и зарубежных теоретиков исторической регионалистики, можно услышать, прочитать об Украине в тот или иной период ее истории как о совокупности или конгломерате земель, каждая из которых имела свои особенности. Учитывать их считается необходимым в том числе и для понимания специфики сегодняшней ситуации в государстве. Следуя в фарватере мировой историографической моды (в хорошем смысле) и откликаясь на вызовы времени, современная украинская наука не только ставит проблему региональной истории на теоретическом уровне, но и пытается решать ее на конкретно-историческом материале112. Однако, провозглашая перефразированное из Я. Грицака как исследовательский лозунг: «Регионализма бояться – Украину не понимать» – и активно прибегая к разнородным регионалистическим штудиям, украинские специалисты все же не единодушны относительно методологической функции региональной истории, четкого определения дисциплинарного поля, критериев регионализации, разграничения региональной, локальной и местной историй. Понятия часто отождествляются, региональная история воспринимается как краеведение. Более того, по мнению Е. А. Чернова, в украинской историографии, в значительной степени вследствие дистанции между теоретическими рассуждениями и прикладными исследованиями, «произошла трансплантация имени (т. е. термина „региональная история“. – Примеч. ред.) в уже сложившиеся и действовавшие ранее научно-исследовательские практики. И отсюда под именем „региональная история“ реально функционирует „история регионов“ с синонимическим использованием перестановки ключевых слов»113. Как оказалось, такая ситуация характерна не только для украинской исторической науки114.

вернуться

103

Дорошенко П. Я. Очерк крепостного права в Малороссии и крестьянской реформы в Черниговской губернии // Труды Черниговской губернской архивной комиссии. 1912. Вып. 9. С. 36.

вернуться

104

Экштут С. А. На службе российскому Левиафану. Исторические опыты. М., 1998. С. 69.

вернуться

105

По мнению российского филолога Сергея Зенкина, в микроистории, литературоведении и критике обращение к истории «забытых людей», маргиналов, побежденных считается типичным жестом для пересмотра канона (см.: Зенкин С. Микроистория и филология // Казус: Индивидуальное и уникальное в истории. М., 2007. С. 365).

вернуться

106

Гуревич А. Я. Социальная история и историческая наука. С. 316; Он же. Позиция вненаходимости // Одиссей. М., 2005. С. 125.

вернуться

107

Гренье Ж.-И. О «критическом повороте» // Одиссей. 2005. С. 139.

вернуться

108

В отличие от украинских, российские исследователи активно включились в обсуждение различных проблем «новой интеллектуальной истории». Подчеркивая, что интеллектуальная история появилась в России лишь в последние годы и еще только утверждается, специалисты – думаю, это важно и для украинской историографии – одновременно ставят вопрос о необходимости более четкого определения, прежде всего на русском языке, основных понятий, что позволит определить ориентиры нового метода гуманитарных исследований на отечественной почве. См.: Савельева И. М., Полетаев А. В. История как знание о социальном мире. С. 24; Зенкин С. Русская теория и интеллектуальная история. Заметки о теории. 5 // НЛО. 2003. № 3 (61). С. 333; Корзун В. П., Рыженко В. Г. Поиск нового образа историографии в современном интеллектуальном пространстве (Размышления над учебным пособием Л. П. Репиной, В. В. Зверевой, М. Ю. Парамоновой «История исторического знания») // Мир Клио. Сборник статей в честь Лорины Петровны Репиной: В 2 т. М., 2007. Т. 2. С. 275; Репина Л. П. Интеллектуальная культура как маркер исторической эпохи. С. 5–15; Савицкий Е. Е. Проблема контекста в интеллектуальной истории, 1940–2000 // Мир Клио. Т. 1. С. 334; Селунская Н. А. Интеллектуальная история. С. 20, 21, – и др. И, хотя в этих поисках почти не идет речь об истории общественной мысли, они, на мой взгляд, несколько напоминают обсуждение в советские времена проблем предметного поля последней – разумеется, на новом уровне и в категориях соотношения и взаимозависимости «текста» и «контекста». Правда, поле интеллектуальной истории определяется значительно шире.

вернуться

109

Дарнтон Р. Великое кошачье побоище и другие эпизоды из истории французской культуры. М., 2002. С. 348.

вернуться

110

Осознаю условность такого определения, хотя и не совсем согласна с дефиницией Александра Дмитриева: «…социальная история идей – это социальная история интеллектуалов как их носителей (разработчиков и потребителей) плюс социальная история процесса расширенного воспроизводства этих идей» (см.: Дмитриев А. Н. О перспективах социальной истории идей в современной российской историографии // Философский век. Вып. 18. С. 39).

вернуться

111

Современные концепции аграрного развития (Теоретический семинар) // ОИ. 1993. № 2. С. 19.

вернуться

112

Верменич Я. В. Теоретико-методологічні проблеми історичної регіоналістики в Україні. Київ, 2003; Горобець В. Політичний устрій українських земель другої половини XVII – XVIII століть. Гетьманщина, Запоріжжя, Слобожанщина, Правобережна Україна (спроба структурно-функціонального аналізу). Київ, 2000; Журба О. I. Становлення української археографії: люди, ідеї, інституції. Днiпропетровськ, 2003; Він же. Проблеми історіографічного районування та пошуки регіональних ідентичностей // Регіональна історія України. Київ, 2008. Вип. 2. С. 47–58; Чернов Е. Региональная историография и историософия // Там же. С. 59–66, – и другие статьи научного сборника «Регіональна історія України».

вернуться

113

Чернов Е. А. Региональная история: опыт теоретической интерпретации // Харківський історіографічний збірник. 2006. Вип. 8. С. 41–42.

вернуться

114

См.: Маловичко С. И., Мохначева М. П. Регионалистика – историческое краеведение – локальная история: размышление о порогах и пороках «несовместимости» // Харківський історіографічний збірник. 2006. Вип. 8. С. 23–37; Рыженко В. Г. Историческая наука, регионоведение, культурология: возможности кооперации вокруг проблемы «присвоения прошлого» // Историческая наука сегодня: Теории, методы, перспективы. М., 2011. С. 338.

10
{"b":"675168","o":1}