«Помнишь, как ты увела у меня парня? И не просто парня. Нейла! Мою первую любовь. Того, с кем, как я думала, я останусь навсегда. И ты даже не извинилась. Как будто существует какой-то средневековый закон, который дает тебе право похищать у младшей сестры все, что тебе вздумается. Я говорила тебе, как я была опустошена, но ты только посмеялась надо мной. Это разрушило очень многое. Не хочу винить тебя в том, что я плохо сдала экзамены, но знаю, что могла бы добиться большего, если бы не была так раздавлена горем».

И я продолжала в том же духе. Написала, что ее действия причиняют боль и ее язвительный язык ранит не меньше, и тот факт, что ей все сходит с рук, не делает данную ситуацию нормальной. Кроме того, я добавила, что не только со мной она так обращалась. Что есть люди, которым пойдет на пользу, если она осознает, как может ранить других, пусть даже мне это уже не поможет…

Кстати, я передумала писать доктору. Не хочу наказывать вестника. Я нуждаюсь в нем. У меня назначена встреча через пару недель – Юнис, секретарша, пригласила меня на прием, и я хочу, чтобы он вел себя как врач, а не как жертва, которая просит прощения. Думаю, доктор просто выполнял свою работу.

Несколько дней я сидела, глядя на эти проклятые конверты (слишком много крестиков на моем календаре!). Но наконец, осознав, что только теряю драгоценное время, я набираюсь мужества и иду к ярко-красному почтовому ящику.

Если бы кто-то наблюдал за мной, то наверняка заинтересовался бы, что же я такое задумала. Я тяну руку, чтобы опустить конверты, но тут же отдергиваю. И некоторое время просто стою и размышляю. Затем пересчитываю письма, как будто могла где-нибудь одно выронить. Проверяю адреса. На самом же деле я тяну время, просто потому, что сомневаюсь в своих мотивах. Действительно ли я хочу отослать их? Разве недостаточно написать их и просто выбросить? Но потом напоминаю себе: я умираю.

Собравшись с духом, я сую письма в щель красного ящика. И наконец, с трудом разжав пальцы, отпускаю их.

Мне становится страшно. Так страшно, что немедленно хочется каким-то образом вытащить письма обратно, однако я разворачиваюсь и иду домой.

Я сделала это! Я действительно это сделала. И наконец-то чувствую себя смелой.

Если Королевская почта сделает свою работу как надо, то мои адресаты должны получить свои письма сегодня. Самое позднее – завтра. Я в нервном ожидании.

О чем я только думала?

Очевидно, ты не становишься внезапно храбрым и толстокожим за одну ночь только потому, что умираешь. В четыре утра я проснулась в горячем поту, в панике и сожалении, что не могу взять назад каждое предложение. В ужасе от того, что наделала.

Но теперь, когда начало светать и птицы принялись выводить свои трели, мне уже не так страшно, и где-то в глубине души я даже чувствую гордость за себя.

Интересно, как они отреагируют? Получу ли я какую-нибудь весточку от Изабель? Или она будет настолько оскорблена моей честностью, что скорее дождется, когда я умру, чем извинится? Нет. Это не в ее стиле. Обижаться – да, но молчать – никогда.

Подумает ли Гарри, что я запоздало и неуместно высказала сейчас то, что должна была сказать еще тогда? Будет ли Энди все еще настолько опьянен Элизабет, что не почувствует ни капли стыда, вины или раскаяния? Не думаю, что Элизабет почувствует что-либо, кроме презрения. Но я справлюсь с этим – я уже привыкла.

Элизабет – тот убогий типаж, который во всех женщинах видит потенциальную угрозу и злобно зыркает, когда они появляются в пределах видимости, а мужчинам в то же время мило строит глазки. Как только мы начали бракоразводный процесс, она без всякого стыда вышла из тени, желая обязательно находиться с Энди. Мы с Энди встречались, чтобы обсудить детали, и она всегда оказывалась рядом: с широко раскрытыми невинными глазами и стальной решимостью убедиться, что я не собираюсь его возвращать. Как будто это я заслуживала подозрений!

Кстати, не удивлюсь, если именно Элизабет написала прощальную речь, которую Энди произнес на кухне в тот ужасный день.

И едва лишь был оформлен наш развод, как они тут же поженились. Их свадебные обеты наверняка включали в себя строку «и никому иному, а особенно Дженнифер». И то правда: я могла бы не упускать возможности и побороться за Энди, пока было время… Во всяком случае, теперь она точно знает, что я думаю. И она единственная, из-за кого я в данной ситуации ничуть не переживаю.

Вчера я рассказала своему боссу Фрэнку о своем диагнозе. Осмелев после отправки писем, я наконец сумела выложить это. И Фрэнк повел себя очень мило, даже заботливо. Признаться, даже не ожидала от него. Он сказал – в первую очередь я должна позаботиться о себе, а все остальное второстепенно. И добавил, что мне нужно самой решить, когда уйти с работы, но в любом случае следует сократить свой рабочий день.

Самое большее – с одиннадцати до трех. И после этих слов обнял меня.

Фрэнк, наименее обнимающийся человек в мире, обнял меня! Кажется, я разревелась, и от этого он занервничал, почувствовав неловкость, так что я взяла себя в руки.

И сказала ему, что единственная коллега, которой я хочу это сообщить, – Пэтти. Фрэнк ответил, что поддерживает это намерение, так как только я могу решить, что для меня правильно. Как мило, не правда ли?

Сразу после этого разговора я заглянула в кабинет Пэтти:

– У тебя есть минутка?

Это оказалось тяжелее и куда болезненнее, чем сообщать Фрэнку. В конце концов, она была моей приятельницей. Пэтти замерла в ошеломленном молчании, потом ее лицо расстроенно вытянулось. Я попросила ее не посвящать в тайну остальных работников, даже мою команду. Если кто-нибудь спросит, почему мой рабочий день оказался сокращен, ей следует сказать, что это из-за реорганизации отдела кадров и я с этим прекрасно справляюсь. Просто я не хочу (объяснила я ей), чтобы люди чувствовали себя со мной неловко.

– Но мы все любим тебя, – возразила Пэтти, – и люди захотят узнать, в чем дело. Они сделают для тебя все, что смогут!

– Однако никто ничем не сможет помочь, и я правда не хочу, чтобы они чувствовали себя обязанными или ощущали неловкость.

– Ты уверена? Тебе может понадобиться больше поддержки, чем ты думаешь.

– В таком случае обещаю, что попрошу о ней, Пэтти.

Она понимающе кивнула:

– Ты очень храбрая.

– Если люди продолжат так говорить, в один прекрасный день я могу в это поверить.

– Поверь, – сказала мне Пэтти.

С сегодняшнего дня я начинаю работать с одиннадцати.

Мне больше не требуется вставать в семь, но это не имеет значения. Я всегда просыпаюсь в половине седьмого и встаю в семь – это часть моего распорядка, и я не собираюсь его менять. Сегодня утром я просыпаюсь в шесть, и мгновение мне кажется, что все нормально, пока я не вспоминаю. Ничего не нормально. Ничто и никогда не будет больше нормальным…

Мне не хочется оставаться с этими негативными мыслями наедине, поэтому я решаю все равно отправиться на работу. Пусть это будет демонстрация силы духа для Фрэнка. Что я получу от более позднего начала работы? Но когда я встаю с постели, на меня вдруг наваливается чувство апатии. С каждой секундой оно становится все более сильным, как будто просачивается из моей крови прямо в кости. Я осознаю, что во мне так мало энергии, что, даже если я начну собираться прямо сейчас, то наверняка еле-еле доберусь до работы к одиннадцати. Фрэнк, должно быть, знал что-то, чего не знала я.

Я сажусь на край кровати, собирая всю свою решимость. Я говорю себе, что должна это пережить.

Разум сильнее материи. Повторяя это про себя, я медленно встаю, отправляюсь в ванную и надолго залезаю под душ. Потом принимаюсь одеваться, как будто в замедленной съемке, в итоге надеваю первые попавшиеся в шкафу вещи и иду заваривать чай.