– Это какие-то месяцы, Лив. Три. В лучшем случае.

Она зажимает рот рукой:

– Нет! Серьезно? Считая с этого дня?

– С этого дня. Ну… я чувствовала усталость.

Ее лоб перерезает морщина. Оливия поджимает губы:

– Дженнифер?

– Да?

– Ты плакала?

Я указываю на синяки под моими глазами:

– Все выходные. Думаю, я выплакала все, что можно. Я переплакала.

– Почему ты не позвонила мне? Почему плакала в одиночку?

Я пожимаю плечами:

– Не знаю. Я как будто застыла в своей панике. Ты думаешь, что сделаешь это – протянешь руку своей лучшей подруге, возьмешь телефон… Но ты не делаешь. По крайней мере, я не сделала. Не смогла.

Оливия наконец не выдерживает и сама издает мучительный всхлип:

– Мне так жаль… Так невероятно жаль… Ох, Дженнифер. Что я буду делать без тебя? Я не должна плакать, ведь ты такая смелая и…

– Лив? – Ее имя срывается с моих губ сдавленным шепотом. – Я сказала, что уже вдоволь наплакалась…

Она бросает на меня вопросительный взгляд из-под мокрых ресниц.

– Так вот, я соврала. Обними меня, пожалуйста!

Она молча кивает, придвигается, распахивает объятия и притягивает меня к себе.

Наконец-то я окутана любовью и могу не сдерживаться.

Мы плачем вместе: я – в ее надушенную шею, она – в мои спутанные волосы, вздрагивая в унисон.

– Жизнь так несправедлива, – шепчет она. – Я не собираюсь тебя терять! Я просто не позволю этому случиться!

– И я люблю тебя за это, Лив, – отзываюсь я, глядя в ее заплаканные глаза. – Но давай примем все как есть, в мире нет таких вещей, как справедливость и несправедливость. Смерть неразборчива. Мои родители были хорошими людьми, которые умирали мучительно и долго. Моя смерть по крайней мере будет быстрой.

– О, Дженнифер! Это ужасно. Ты не можешь так говорить! Не можешь так легко к этому относиться.

– Нет, нет. Это не то, что я имею в виду. Это не вопрос легкого отношения. Поверь мне, я долго и напряженно думала об этом. Лечение возможно, но доктор Маккензи сказал, что это не лекарство. Это просто отсрочит неизбежное… Ради чего? Чтобы оставаться больной подольше? Получить еще несколько месяцев паршивого самочувствия? Нет, я пойду другой дорогой. Лучше я буду больше наслаждаться тем коротким временем, что мне осталось.

– Конечно, но…

– И я не хочу тратить его на поиски какой-нибудь альтернативной чепухи, которая может внушить мне ложную надежду… Как было с Энди Кауфманом[7] в том фильме, что мы смотрели. Не помнишь, что мы сказали после просмотра? Решили, что это очень печально.

– Но это был только фильм. И там был парень, которого мы не знали. А это ТЫ!

– Да! И потому мне нужно делать то, что будет правильно для меня. – Я глубоко вздыхаю. – Это мой выбор. Я не знаю, насколько плоха стану и как скоро это произойдет, но до тех пор хочу жить нормальной жизнью.

– Господи, это так мужественно… Но что сейчас, черт побери, можно считать нормальным?

– Я не знаю. Думаю, мы это выясним. Но пока я могу справиться, не хочу ходить облепленной пластырями морфия и накачанной лекарствами, которые доктор Маккензи прописал мне. Я собираюсь оставаться позитивной так долго, как только смогу, без болеутоляющих. И ты должна помочь мне. Не надо больше плакать. Идет?

– Извини, я не должна была… – Оливия шмыгает носом.

– Нет, нет! Я рада, что ты это сделала. Рада, что мы поплакали вместе. Но теперь нам нужно договориться держаться бодро.

Она вздрагивает.

– Хорошо. Это твой выбор. Мы сделаем в точности то, что ты хочешь.

– Спасибо. Еще? – Я беру пустые бокалы.

– Учитывая обстоятельства – да, – кивает Оливия. – Хотя это и отвратительно.

– Правда. Но это обезболивает. Думаю, поэтому его и изобрели.

Я приношу бутылку из кухни и наполняю наши стаканы.

– Так что ты хочешь делать? – спрашивает она, вслепую стирая потеки туши со своих щек.

– Ты о чем?

– О том, как ты собираешься провести эти три месяца? – Оливия качает головой и поеживается, отпивая виски. – Не могу поверить, что говорю такое сейчас. Вели мне замолчать, если не хочешь это обсуждать.

– О нет, Лив. Мне нужно разгрузить голову и разговаривать.

– Ладно, но ты ведь скажешь мне, если я переступлю черту? Это неизведанная территория.

– Конечно.

– Ну так… что дальше?

– Ну, я собираюсь работать так долго, как только смогу.

– Серьезно? В смысле, я понимаю, что ты хочешь вести себя нормально, но ты не можешь работать до конца дней. Это все равно что просить тосты с фасолью на последний ужин.

– Я люблю тосты с фасолью.

Оливия грустно усмехается:

– Да ладно. Я не позволю тебе так скучно провести остаток времени. Есть ли какое-нибудь место, куда ты всегда хотела поехать?

Я беру паузу на размышления.

– Куба, Вьетнам, – говорю я наконец. – Камбоджа, Киото, Венеция, Аргентина. Туда ведь долго ехать? Но я не хочу путешествовать. Мне нужно остаться недалеко от дома. От больницы. Я бы побоялась сесть в самолет и рискнуть оказаться одной из тех бедолаг, ради которых капитану приходится делать объявление по громкой связи: «Есть ли на борту доктор?»

Оливия кивает:

– Да. Наверно, я размышляла бы так же.

– Мне следует выработать какой-то план, верно?

– Кроме работы. Думаю, это было бы разумно.

Я тоже киваю:

– Я должна попытаться сделать что-нибудь значительное. Что-то стоящее. – И почему я раньше никогда об этом не думала? Неужели я всерьез полагала, что просто продолжать работать – это достаточно? – Хорошо. Итак… Я уйду с работы. Когда буду готова.

– Ты уже сообщила коллегам?

– Нет. Пока еще нет. Тебе сказала первой. Я пыталась сегодня рассказать Фрэнку и Пэтти, но не смогла. Слова словно застряли в глотке. Но, может, это и к лучшему. Очевидно, мне нужно было поплакать, но я не могла делать это на рабочем месте.

– Не думаю, что кто-то ждал бы, чтобы ты оставалась профессионалом в этой ситуации.

– Ну, я от себя этого жду. Не хочу, чтобы коллеги меня жалели. Не желаю становиться человеком, с которым неизвестно, о чем разговаривать. И не хочу, чтобы меня избегали, потому что не знали бы, как себя вести.

– Люди могут удивить тебя.

– Я работаю в кадрах. Меня ничто не может удивить.

– Тогда… Чем ты всегда мечтала заняться?

На секунду я озадачилась. Попыталась найти ответ…

– Ну, у меня никогда не было особого списка. Я всегда думала, что они для пессимистов.

Оливия улыбается.

– А ты жалеешь о чем-нибудь, что не сделала?

– О, разумеется. У меня куча поводов для сожалений. Я жалею, что не съела больше блинов с кленовым сиропом и куриных буррито. Жалею, что хранила лучшую одежду для каких-то особенных случаев. Как будто я ждала, когда появится рыцарь в сияющих доспехах, и я надену лучшее дизайнерское платье, и он заберет меня из моей обычной жизни, даже если она мне и нравится. Глупо, да?

– Не глупо. А очень знакомо. Что еще?

– Ну… Я жалею, что не помогала миссис Мамфорд в ее походах по магазинам.

– Кому?

– Одной женщине по соседству. Она живет здесь всю жизнь. Ей, должно быть, уже далеко за восемьдесят. Иногда я вижу, как она шаркает с одной из этих старушечьих тележек, полных покупок, и думаю: надо бы ей помочь. Но я всегда или говорю в этот момент по телефону, или спешу на встречу, и это всегда неподходящий момент. Только теперь я понимаю, что подходящего момента не существует. Я должна была найти время и помочь ей с покупками. Но я никогда этого не делала.

Оливия смеется:

– Боже, Дженнифер! Эта мысль даже не пришла бы мне в голову. Ты так внимательна, и не должна чувствовать себя виноватой. Твои порывы благородны.

– Но к чему хорошему они привели? А теперь нет смысла начинать то, что я не смогу закончить… Ох, Оливия!

– Я здесь.

– Ты вовсе не должна выслушивать мои стоны. Пожалуйста, заставь меня замолчать.